Наваждение

Я в своей жизни видел всего один порнографический фильм. Дома у Сидорова, кстати, он пригласил нас после работы и выпивки к себе на просмотр новой «обалденной» кассеты. У него тогда, единственного в отделении, был видеомагнитофон, я, грешен, тоже заинтересовался. Четверо зрелых мужиков, докторов, во главе с Покровским, пялились на экранные половые извращения, громко ржали и отпускали соленые шуточки. Повлиял, несомненно, принятый накануне алкоголь, к тому же все, кроме меня, подобные фильмы уже видели, откровением сидоровская кассета не стала. Я не знаю, какие — истинные, непоказные — чувства испытывали остальные, мне это активно не понравилось. Возможно, будь я один, отреагировал бы как-то иначе, в те же минуты стыдился присутствия своих приятелей, коллег — женатых, порядочных людей. Но суть в другом. В том, что эффекта, на который и рассчитана подобная продукция, фильм на меня не произвел. Наоборот, вызвал желание поскорей выбраться из прокуренной Севкиной комнаты, вдохнуть свежего уличного воздуха.

Нечто подобное произошло со мной, когда отсматривал тугие полушария Вериных ягодиц, выпуклые мышцы ее длинных белых голеней. Смазливая, неразборчивая самка. Хуже всего, что неразборчивая. И даже — чести мне не делает — мелькнула бабья, вздорная мысль: небось, и муж тебя бросил, потому что шлялась неведомо где и с кем. Когда Вера скрылась, вошла в одну из палат, мне сразу полегчало.

Помню еще, что частицу переполнившего меня раздражения выплеснул на больного, к которому шел. Я к нему и прежде симпатий не испытывал, у каждого врача — прискорбно, увы, но факт — есть больные, кого не только лечить, видеть не хочется. Этот Тимошенко — и до того дня, и после — отравлял всем жизнь скверным характером и кляузами во все инстанции. Инвалид войны, заслуженный — слово-то какое! — человек, непоколебимый в своей уверенности, что Земля должна вертеться только для его блага.

Меня всегда удивляло законоположенное деление воевавших на участников войны и инвалидов. Все они инвалиды, даже не побывавшие на передовой, просто жившие в то время. Трезвый человек, я старался относиться к этому с пониманием, но порой некоторые из этих орденоносных горлохватов делаются невыносимыми.

Палатная сестра, улыбаясь краешками губ, сказала, что Тимошенко требует меня к себе. Не хуже меня знала, что он не «лежачий» больной, мог бы и сам прийти. Я не улыбнулся в ответ — в ее соболезнованиях не нуждался.

— Жду вас, жду, а вы не идете, — сердито пробубнил Тимошенко. У него время от времени открывался свищ на послеоперационном рубце, можно было лечиться амбулаторно, но он предпочитал ложиться в стационар.

— Какие проблемы? — сдержанно спросил я.

— А такие, что стемнеет скоро, а мне еще перевязку не делали. Таскался к ней два раза, а ей, видите ли, некогда.

— Кому — ей? — не сразу сориентировался я.

— Известно кому, Верке перевязочной, кому ж еще.

Он не должен был называть ее Веркой. Не только о ней, вообще о любой сестре не имел права говорить так пренебрежительно, совсем распоясался старик. И для чего меня гонял из одного конца коридора в другой, от дел отрывал?

— Во-первых, не Верка. — Я старался утихомирить желчь. — А во-вторых, у нее сейчас действительно много работы, а вам спешить некуда, на поезд не опаздываете.

Он не привык, чтобы с ним так разговаривали, мы его тут чересчур разбаловали. Обиделся, насупился, привел в действие свою тяжелую артиллерию — не заслужил-де такого к себе отношения, не за то кровь проливал, чтобы теперь, на старости лет… Ну и, конечно же, не преминул намекнуть, что не потерпит бездушного к себе отношения.

Я слушал его вполуха, мысли мои были заняты другим: злюсь я лишь оттого, что он из-за такой ерунды послал за мной сестру, или добавило недовольства его неуважительное «Верка»? Мне бы порадоваться, что эту кривляку не я один ни во что не ставлю, чего взбеленился? Или просто цеховая солидарность возобладала, не в Вере дело?

— …какие ж вы доктора после этого? — ухватил я его последнюю фразу.

В палате, кроме Тимошенко, лежали еще трое, с любопытством прислушивались.

— Мы такие доктора, — медленно, со значением начал я, — что нам некогда больных лечить, потому что вынуждены бегать по коридорам, всякой ерундой заниматься.

Не дожидаясь его ответной реплики, вышел в коридор, одновременно со мной из другой палаты показалась Вера. Как обычно после «крючковой» истории, отвела от меня глаза, порозовела. Я хмуро спросил:

— Почему Тимошенко не сделали перевязку?

Сестрам нашим палец в рот не клади, но ожидаемого «у меня не десять рук» Вера не произнесла. Прошептала «я сейчас» — и заторопилась в свою рабочую комнату. А я снова переполнился желчью, глядя на нее сзади. Всё, абсолютно всё в ней вызывало у меня нелюбовь, всё раздражало.

Непостижимы зигзаги судьбы, сводящие и разводящие людей. Фантастичны ее причуды. Вечером того же дня я оказался с Верой за одним столом. Не просто за одним — рядом. Эту дату мне вспоминать не нужно — четырнадцатое ноября, день рождения Ларисы.