Наваждение

Я отворилъ дверцу. Она быстро обернулась въ мою сторону, затмъ еще быстре спустила переднее окно и крикнула кучеру: «пошелъ скоре!» Кучеръ хлестнулъ лошадей; т пустились почти вскачь.

Я распахнулъ дверцу и выпрыгнулъ.

Мы были на Морской, у реформатской церкви. зда была незначительная, но все-же, еслибъ я могъ соображать, то, конечно, понялъ-бы, что рискую прежде всего попасть подъ какую-нибудь лошадь. Кром того, я нисколько не разсчиталъ своего прыжка и не принялъ никакихъ предосторожностей. Я просто выбросился изъ кареты и какъ-то слъ на торцы. Никто на меня не нахалъ. Черезъ дв-три секунды я всталъ на ноги, убдился, что совсмъ не расшибся, взялъ перваго встрчнаго извозчика и похалъ въ квартиру генерала. Издали мелькала карета Зины.

Я пріхалъ, можетъ быть, минутами тремя-четырьмя поздне Зины. Я засталъ ее въ пустой гостиной. Она сидла неподвижно, въ пальто и шляпк; лицо ея показалось мн страшно блднымъ. Она взглянула на меня и слабо вскрикнула:

— Ты, это ты, тебя не раздавили? Ты не расшибся?

И вдругъ она захохотала, потомъ заплакала, словомъ съ ней сдлался истерическій припадокъ.

Я поспшилъ достать ей воды и кое-какъ привелъ въ себя.

Она стала жадно слдить за моими движеніями, убдилась, что я совсмъ не хромаю, совсмъ цлъ, и вотъ, при свт лампы, я ясно различилъ на ея лиц выраженіе досады. Да, это была досада.

— Такъ ты въ самомъ дл даже нигд не ушибся, а я-то… Я боялась выглянуть въ окошко, думая, что тебя тутъ-же на мст раздавили… Право, я не знала, что ты такой ловкій гимнастъ, и не замтила, какъ ты выбираешь удобную минуту, чтобы выпрыгнуть тогда, когда никто не халъ…

Я молча взялъ шляпу и пошелъ въ переднюю. Но она кинулась за мною и удержала меня.

— Куда-жъ ты уходишь? Или ты, можетъ быть, въ самомъ дл думаешь, что мн было-бы пріятне, если-бы тебя раздавили? Нтъ, Андрюша, я только удивляюсь и, разумется, радуюсь, что ты невредимъ остался… Не уходи пожалуйста, вдь, я сказала теб, что мн нужно переговорить, и, знаешь, теперь я отвчу теб на все… Ну, слушай, садись сюда, положи шляпу… сюда, на этотъ диванъ, погоди… вотъ такъ! Дай только я немного убавлю огня въ ламп, а то глазамъ больно…

* * *

Она почти совсмъ затушила лампу, усадила меня, а сама придвинула низкую табуретку, сла отъ меня близко, близко, взяла меня за руки и заговорила:

— Чего теб отъ меня нужно? На что мн теб отвтить? На то, что ты меня любишь? Я давно это знаю, и мн кажется, что ты самъ себ долженъ прежде всего отвтить: люблю-ли я тебя или нтъ?

— Да, я могъ-бы себ на это отвтить, — проговорилъ я:- я ужъ и отвтилъ. Только есть какая-то сила, которая владетъ мною и съ которою я не могу справиться. И вотъ эта-то сила, несмотря на все, что для меня ясно и что я отлично понимаю, заставляетъ меня еще спрашивать, любишь-ли ты меня, хоть я знаю, что ты меня не любишь.

— Такъ ты ничего не знаешь, — быстро перебила она:- конечно я тебя люблю, конечно, но только ничего изъ этого быть не можетъ!

— Ты любишь меня? Ты?!

— Господи, да неужели ты никогда этого не видлъ?

— Такъ зачмъ-же ты меня такъ мучаешь? Зачмъ теб это?

— Зачмъ? Для того, чтобы ты не любилъ меня; для того, чтобы ты ушелъ отъ меня. Разв ты можешь меня любить, меня, такую, какъ я есть?

— Значитъ, могу, — тихо и съ болью прошепталъ я.

— Но ты меня еще не знаешь, на что я способна: я не всегда теб разсказывала о себ искренно. Да и, наконецъ, я часто сама себя не понимаю. Знаешь-ли ты мое прошлое въ эти шесть лтъ, что мы не видались съ тобою? Знаешь-ли ты, что тамъ, во всемъ нашемъ узд, во всей губерніи, я оставила по себ самую дурную память?

— Зачмъ ты мн говоришь это? Какъ будто мн не все равно, какую память ты о себ оставила! Неужели ты меня такъ мало знаешь и можещь вообразить, что чье-либо мнніе о теб меня касается…

— Нтъ, я не то, не то хочу сказать. Я хочу сказать, что много было клеветъ, много лжи на меня, но много и правды разсказывали. Я безумствовала часто. Ахъ, есть вещи, которыхъ я даже не могу разсказать теб.

— Говори, говори все, — прошепталъ я съ невольнымъ страхомъ, схватывая ее за руки.

— А, такъ ты хочешь все знать!.. Хорошо!.. Значитъ, такъ нужно… Слушай-же, я все скажу теб!..

Ея холодныя какъ ледъ руки вздрагивали въ рукахъ моихъ, она тяжело дышала, страшно неподвижные глаза, не мигая, смотрли въ одну точку и жутко блестли на мертвенно блдномъ лиц, едва освщенномъ потухающею лампой.