Навье и новь. Книга 1. Звездный рой

Стройная кроткая Карина, косы иссиня-чёрные не давали покоя рыжеволосому пареньку. Пока молодые были заняты сердечными делами, родители стали повнимательнее присматриваться к соседям. Отцы добродушно здоровались и пожимали руки.

Раньше бы Самвэл прошёл мимо – беженцы, хоть и поселились рядом через улицу, а что ни говори – чужие.

Всё в них не так! Не по-нашему! Одно уважал Самвэл в этих людях, особенно в старшем, в деде – хватку.

«Этот своего не упустит». И верно. Внук вон майором с войны вернулся, директорскую должность принял. Орёл! Как ни есть орёл! Оттопыривал указательный палец Самвэл, всё больше проникаясь уважением.

Глянь, когда пришли, кем были, а теперь в люди выбились.

Пока молодые вздыхали да млели от первых поцелуев, старшие всё давно просчитали, сложили, приумножили, пришли к многообещающим выводам, и решили готовить приданное.

Свадьбу сыграли с армянским размахом и еврейской удалью. Столы ломились от угощения, трещали выстрелы между длинными тостами.

Самвэл был на седьмом небе, свадьба удалась на славу. Жениха любимой Карины распределили в хорошее место, большой курорт на Чёрном море.

Поговаривают там санатории как дворцы падишахов, пальмы и диковинный плоды на деревьях. Обнял на радостях Самвэл новую родню, расцеловал.

* * *

У Эразма не было склонности к врачеванию, отец посоветовал выбрать эту профессию, «так как был на короткой ноге» с ректором института. Вот почему сразу после окончания предпочёл хозяйственную деятельность медицинской.

– И то верно, – одобрил отец Эразма, – людей лечить хлопотно, благодарности особенной не жди, а вот заведовать чем-нибудь, шприцами там или бинтами – другое дело. Они безгласные.

Вот тут и проявился с особенным размахом талант молодого врача

– Прадедовская закваска, – ухмылялся успехам сына отец, – нашей породы.

Карина хлопотала, накрывая на стол, ей нравился этот южный приморский город, благодушно взирающий на морские просторы из-под цветущих магнолий и раскидистых платанов.

Свёкор помогал, чем мог, где авторитетом ветерана-орденоносца, а где и по хозяйству. Дом её – полная чаша.

– Вы кушайте, кушайте.

– Спасибо, Каринушка, пойду на внука порадуюсь, в лобик благословлю.

С благословлением и наставлением вырос Сергей Эразмович. Не сильно утруждая себя, выбрал уже натоптанную стезю. Стал врачом. Отец в ту пору был уже главврачом известного на всю страну санатория и сыну, естественно, повсюду распахивались двери.

Серёжа воспринимал такое внимание как само собой разумеющееся, ходил важный, осанистый. Отец поглядывал и тихонько одобрял. Смотри, как вышагивает, с гонором паренёк.

Да так и надо, тут волю только дай, сядут на шею и ножки свесят. То говорил в нём горький опыт предков. Нет, сынок, я тебя в обиду не дам. Прадеду пихаться пришлось, дед молодым сгинул, мне досталось в чужом городе подниматься, и кланяться-то надо умеючи, так, чтобы потом спину ровнее держать.

Подслушал, что ли сокровенное в отцовской голове Серёженька или тайное к нам вместе с кровью перетекает от предков, однако круто в гору пошёл, размашисто, никого не замечая вокруг.

Где пихнётся, где подножку подставит и сам, потом посмеивается: эх, ты раззява, а нечего было мух ловить. Азартен был.

Когда отец на пенсию уходил ему дифирамбы пели всем коллективом, торжественно было всё обставлено. По всей видимости, уважаемый человек был, однако за глаза всякое поговаривали.

Сергей Эразмович уже тогда, несмотря на молодой возраст, степенно и уверенно, по-хозяйски, поднялся на сцену того самого санатория где арки воздухом наполнены и колонны мощно тучи подпирают, под сенью кедров гималайских прохлада в самый знойный день.

И клуб загляденье, под потолком ангелочки порхают гипсовые, роспись ручная палехскими мастерами писаная, вензеля, завитки – богатство трудовое. Слушает поздравления отцу, а сам корону эту лепную к себе примеряет, в пору ли? И никакого сомнения – в пору.

* * *

День настоящий, оптимисты сомнут листок, вырванный из календаря, скомкают и забывают куда выбросили: а чего сожалеть, живи будущим!

Пессимисты иначе, перебирают листы, где когда-то собственноручно делали заметки, вздыхают: а помнишь, как было? Мы разные – это верно, одного не замечаем: календарь древностью замшелой дышит, когда-то по календам жили, теперь даты отмечают.

И не важно, каким образом люди время с реальностью сверяют, по солнцу, звёздам или хронометр современный точный им час текущий подсказывает, куда важнее с какими замыслами, надеждами смотрят они на бег неумолимый и как неумолимость эту и чем наполняют.

Давно подмечено – суета всё. Согласится? Принять? И тут же новое осмысление: и день последний лучше дня первого. Вот с чем люди никак не могут примириться, всё эликсир бессмертия обрести жаждут.

А того понять не могут, что бессмертие давно их преследует проклятием тьмы веков. Лист весенний, трепетный и невинный, однажды сорвётся с ветки среди слякоти под хмурым плачущим небом и грязь, хладеющая, примет его в объятия свои навечно.