Наверно это сон

Но внезапный шум голосов за дверью прервал его. Во дворе послышался топот бегущих ног. Дверь распахнулась. На пороге появилась шумная ватага. Бранясь и хохоча, они проталкивались в комнату.

— Пусти!

— Нет ты пусти!

— А ты не пихайся, паршивая вонючка!

— Чур, я следующий, — подлетел один к столу ребе.

— Моше шлепнул ногой по луже!

— У, гад, не пускай его!

— Я следующий! — еще один кинулся к столу.

— Я раньше...

— Ша! — взревел ребе, — чтоб вас всех отвели на бойню! Вы слышите меня! И ни одного не пощадили!

Все утихли.

— А ты, там, навсегда бы тебе калекой остаться, закрой дверь!

Возня у двери прекратилась.

— Живо! И чтоб жизнь твоя закрылась вместе с дверью.

Кто-то прикрыл за собой дверь.

— А сейчас, милый Сэми, — сказал ребе язвительным тоном, — ты следующий? Я тебе покажу, кто следующий. Убирайся!

Сэми так и сдуло со скамейки.

— И тихо! — проскрежетал ребе, — как будто языки ваши сгнили! — Он подождал, пока установится полная тишина. — Теперь, — сказал он, вставая, — я дам вам кое-какую работу! Ицхак!

— Да-а! Что я сделал! — Ицхак поднял жуткий вой.

— Я тебя говорить просил? Иди сюда.

— Чего вы от меня хотите? — Ицхак приготовился к защите.

— Садись здесь, — он рассадил учеников по возрасту и достал с полки несколько маленьких книжек.

— Аа-а! Фу! — прошипел сквозь зубы Ицхак, — опять проклятая Хагада![16]

Они сидели тихо, и ребе раздал им книги. Моше, сидевший недалеко от Давида, уронил свою книгу, но тут же бросился на пол, схватил ее и поцеловал, глядя на ребе с выражением ханжеской набожности.

— Сначала, тупицы, — сказал ребе, — четыре вопроса[17] Читайте их снова и снова. Чтобы они текли, как вода, из ваших ртов. И горе тому идиоту, который не сможет сказать их на идиш! Он огребет столько ударов, сколько песчинок в куче песку! Но чтоб было тихо, словно вы мертвые. Поняли?

Шмайке поднял руку, как в школе.

— Что тебе?

— А можно читать друг другу?

— Тухлые мозги! Вам еще не надоело слышать друг друга? Читайте. Но берегитесь, если услышу хоть одно гойское слово! — он вернулся к своему стулу и сел. Несколько секунд его свирепый взгляд скользил вдоль скамеек, потом упал на книгу перед ним.

— Я говорил тебе, — обратился он к Менделю, — как Исайя увидел Бога, и что потом случилось.

Слова ребе точно спустили с цепи голоса учеников, и кипение шепота наполнило комнату.

— Слышь, что говорю? Слышь? Мне на тебя насрать. Понял, Солли. Запомни. Это ты меня пихнул! А у Менди все еще бинт на шее...

— Сказал "Кого Мне послать?" — слова ребе тонули в густеющем шуме. — "Кто пойдет для Нас?"

— Ици-пици! Сыграем, лупоглазый?

— Никак не спросишь (глаза Давида рассеянно смотрели на страницу), взбесится... Может — потом, когда я буду читать. Где это было? Страница шестьдесят восемь. Я скажу: "На странице шестьдесят восемь, в той голубой книге, которая новая, где Мендель читал, вы сказали, что человек видел Бога. И свет"...

— Сколько? У меня больше. У меня тоже был прыщ на голове.

— А ты был, когда сверкала молния?

— Мы были. Под дождем.

— "Пойди и скажи этому народу", то есть этим падшим людям...

— Да, и получишь по заду! Нечет! Мне попал на голову песок, и сделался большой прыщ. Я видел вспышку, когда мы входили.

— Где он Его увидел? Бога? Не говорит. Может, он сам не знает? Надо спросить... Страница шестьдесят восемь. Где? Я тоже где-то... Когда я... Когда я... На далекой улице... Хэлло, господин Столб, гудбай, господин Столб. Хи! Чудно!

— Что никогда не будут здоровыми, никогда не будут чистыми.

— Где-то Исайя видел Его. Он сидел на стуле. У Него есть стулья, и Он может сидеть. Хи! Сидеть — пердеть! Шшш! Прости, Бог, я не хотел этого! Прости, Бог, это кто-то другой сказал! Пожалуйста...

— "Надолго ли? — спросил Исайя. — Надолго ли, Боже"...

— И почему ангел это сделал? Почему он хотел сжечь рот Исайи углем? Он сказал: "Ты чистый". Но от угля остается сажа и пепел. Как же тогда чистый? Как он мог? Уголь наверняка не был чистым. Не мыл же он его. Так что...

— Мой отец еще задаст твоему отцу...

— И почему клещами? Уголь был горячий, вот почему. Но он — ангел. Значит, ангел боялся обжечься? Чудно...

Игра стала общей. Волна голосов, казалось, раскачивала хедер.

— И ни единого дерева... — ребе склонялся все ниже и ниже к столу, тогда как голос его поднимался все выше и выше по крутой лестнице раздражения, — не останется в этой земле! — он выпрямился, завершая крещендо ревом.

— Нуу! — Его рев прижал к земле дрожащие стебли голосов. — Теперь моя очередь!

Свирепо улыбаясь, он встал с плетью в руке и приблизился к замолчавшим перепуганным ученикам на скамейках. — Вот! — Плетка свистнула и опустилась на чье-то тело. — Вот тебе!

— Ай!

— И тебе!

— Ой! Что я сделал?

— Это за твой змеиный язык!

— Пустите! Ой!

— И тебе, чтобы у тебя задница горела!

— Ай! Ой!

— И тебе за твою улыбочку! И тебе за твое ржание! И тебе за твои пререкания! На! Держи! Хватай! Пляши!

Никто не избежал ударов, даже Давид. Устав, наконец, ребе остановился, задыхаясь. Глаза его горели. Комната наполнилась стонами, охами и тихими проклятиями.

— Ша!

Даже эти звуки прервались.