Навои

— Огорчаешь ты тетку. Ей, бедной, хочется погулять на свадьбе.

— Горе у меня в сердце, дядюшка.

— Напрасно ты горюешь, — продолжал старик, по нижа я голос. — Я в молодые годы был соколом в таких делах. Другие поют соловьями над розой, а я сорву розу да и бежать. А время-то какое было! На престоле сидел Шахрух-мирза — благочестивый султан, блюститель закона. А теперешний, Хусейн Байкара, широко раскрыл ворота для всяких любовных утех.

Арсланкул ничего не ответил.

— Сердце молодца — повелитель. Я тебя не неволю, мой свет, — сказал старик, направляясь к воротам.

Жужжание прялок умолкло. Девушки, словно дети, выпущенные из школы, шумно поднялись с места. Они торопливо сложили в мешочки нитки и веретена и спустились во двор. Одни секретничали о чем-то, другие играли на чанге. Арсланкул, чтобы не смутить их, отошел от дувала. В воздухе зазвучала песня о разлуке, так соответствовавшая настроению Арсланкула:

Где тополь мой? О, горе мне! Я с нежным станом разлучен. —
С моим смеющимся цветком, с моим тюльпаном разлучен.
Нет песен! С гурией моей я злым обманом разлучен.
Поет ли соловей, когда он с гюлистаном[88] разлучен?
И молкнет попугай, с родным шекеристаном разлучен.
О горе! Сквозь мои глаза частицы сердца потекли.
Росой кровавых слез моих окроплена вся грудь земли.
И над землею — мой посев: тюльпаны красные взошли.

Ты плачешь! Можно ль не рыдать, когда любимый твой вдали?
Как прах с душой, так я с тобой судьбы обманом разлучен.
Нет кубка единенья мне! Навек лишен я встречи с ней.
Я влагой жизни огорчен — вином своих печальных дней.
Не яд ли горя в то вино примешан милою моей?
Разлука горше смерти мне! О рок, срази меня скорей,
Но да не буду я с ее желанным станом разлучен!
Разлука, сердца моего шипами больше не терзай:
Я сто мучений претерпел, я полон скорбью через край!
О сердце! Больше претерпи, но милую не забывай!
Что мне десятки тысяч дней?! Пусть я погибну невзначай,
Но только да не буду я с моим тюльпаном разлучен![89]

Старуха разостлала дастархан. Она принесла мучную похлебку в цветных глиняных чашках и, еще не успев сесть, спросила:

— Ну что, правду я сказала? Девушки красивы, как месяц, да?

— Если скажете «как дочери пери», и то не ошибетесь, — ответил юноша.

— Да буду я жертвой за тебя! Выпустить из рук таких девушек — все равно, что упустить птицу счастья, когда она сядет тебе на голову. Это было бы неблагодарностью. К которой из них более склонно твое сердце? К той, белой и гладкой, как яйцо, или к другой, золотистой, как пшеница, стройной, как молодой побег? Сказать по правде, я и сама теряюсь: мое сердце тянется то к одной, то к другой. Выбирай сам.

Арсланкул положил ложку и молча поглядел в лицо тетке.

— Ну, чего уставился? Говори, успокой мое сердце.

— Тетушка, во всяком деле следует потерпеть и подождать, — мягко ответил Арсланкул чтобы но огорчать старуху. — Подумаем. За два-три дня никто их не унесет.

Ах, сынок, все — терпение да ожидание в мире досталось тебе на долю. — Обиженная старуха больше не раскрывала рта.

На следующий день Арсланкул в первый раз надел новые сапоги и шелковый халат, которым месяца два тому назад его наградил в числе прочих гостей Навои на пиру в честь мастеров и простых строителей. Принарядившись, юноша вышел на улицу. Он хотел разыскать своих приятелей, но потом раздумал: «Обязательно потащат в кабак».

Любуясь законченными и недостроенными домами, двухэтажными легкими зданиями и садами, которые тянулись вдоль длинного широкого хийябана, Арсланкул медленно шел по дороге, устланной золотым ковром облетевших листьев. Немного погуляв, юноша направился в медресе Шахруха: он давно уже не видел Султанмурада.

Темная, как всегда, комната в пасмурный день казалась еще мрачнее. Арсланкул увидел, что Султанмурад, окруженный книгами, лежит на подушках, словно больной.

— Ай-ай, что случилось, господин? — взволнованно спросил Арсланкул, присаживаясь возле Султанмурада.

Глаза Султанмурада ввалились, цвет лица был болезненный, бледный. Он поднял голову и сел, опираясь локтем на подушку.