Навострятся ли тупари

Человек без отчества.
Звали дядей Мишей.
Как же мне оживить его хочется —
с «козьей ножкой», махрою дымившей!
Как он выглядел, другом проданный?
Гололобо. Усато.
Растопорщился ватник продранный.
Расцвела заплатка у зада.
Отчего ж ты, судьба-ворожейка,
в час беды не жалела
руки тульского оружейника,
мозг русского инженера?
Что сболтнул он в начале войны?
«Наша армия не экипирована»…
До чего ж сквозь решетку вольны
люди и огоньки перрона!
До чего ж тяжело — в пустоту
с бесполезной слезой на скуле!
Ты растопишь слезой мерзлоту,
чтоб поставить Норильск на скале…
…Всё прошло.
 Одуревшую душу прожгло
шомполами уколов и пункций.
Нервы скручены, как баранки.
И в Особом лагерном пункте
я делю с дядей Мишей
вагонные нары в бараке.
Наш вагон на пути тупиковом
для постылой стоянки прикован.
Мы на холод и голод не сердимся,
научились в рваньё одеваться.
Старику шестьдесят, словно семьдесят.
Мне пока что шестнадцать, как двадцать.
А душой он, как я, тоже мал,
тянет рук искалеченных плети:
«Слышишь, их сам Серго пожимал!
Но тогда были пальцы в комплекте».
Он твердит, на прошлом помешанный:
«цех», «завод», «кабинет», «подчиненные»…
Эх, сиди да баланду помешивай!
Рвется память, стократно чинённая.
Где же мысль в мозгу, сила в бицепсе,
всё, с чем шел за Совет, за «коммунию»?
Рьяно ржут все бандиты, убийцы все,
превратив человека в мумию.
Слишком редко бывает он светел и ясен —
вдруг заметит, что суп очень жидкий,
вспомнит поле, родительский ясень
и мужицкую жизнь в общежитке.
А когда позовут
устранить неисправность в котельную,
он отыщет очки
в немудрящих своих закромах,
деловито заправит в штаны
гимнастерку нательную
и докажет, что в старческой памяти
жив сопромат.
Возвратится,
и снова в барачном чаду вижу я:
дядя Миша живет, не живя,
и жует, не жуя.
Человек уничтожен.
Вздохни: ну и что же?
Сам-то телом здоров, а душою недужен.
Чем поможешь сраженным и гибнущим душам?
Лагеря к этой гибели нас приучают,
как войны…
«Встать! —
орет на пороге барака конвойный,—
Эй, старик, слезавай с подоконника,
изготовься, как птица, в полет:
у начальника, у полковника
радиола никак не поет».
А к полковнику топай да топай по городу,
по слякоти, по сугробам, по льду.
Дядя Миша ответил: «В такую погоду
пешком не пойду».
Даже старый пахан
в закутке на перине заахал.
А конвойный напомнил:
«Штрафной изолятор — не сахар!»
Игруны-драчуны
затаились на нарах, как мыши.
Величаво звучали в бараке
шаги дяди Миши.
Он был рад, он был горд,
что лицо у конвойного злое.
«Ты… да кто ты такой,
что начальнику ставишь условья?»
Взбунтовавшийся раб
в первый раз отказался от дела
и, решив, что погибшей душе
полагалось погибшее тело,
шел в нетопленый ШИЗО
«отдохнуть минут шестьсот»…
А ударил колокол на ужин —
слышу: дядя Миша обнаружен!
Не покорный ни угрозам, ни нажиму,
ставил ногу он в полковничью машину.
Он в сиденье развалился, словно в кресле.
Человек воскрес!
И мы воскресли.
Признавайте в нас без околичностей
не рабов, не крепостных, а личностей!
Униженьями избиты, как плетьми,
поднялись мы, исцелились, выжили
и из преисподней к людям вышли
не червями, не чертями, а людьми.
Верю я, что в бурю встречу заново,
словно лодку в штормовой волне,
вот такого мастера Чужанова,
гордость смастерившего во мне.