Navsegda

Мужчина в красном галстуке ненадолго уходит и возвращается с горячим

шоколадом и тапками. Все мои чувства притуплены. Я ощущаю себя запертой в ловушке

собственного тела, отделенной от всех вокруг меня.

— У вас есть кто-нибудь, кому мы можем позвонить? Родителям?

Я мотаю головой.

— Анне, — отвечаю я. — Мне нужно позвонить Анне.

Он кладет ладонь на мое плечо.

— Вы можете записать телефонный номер Анны? Я ей позвоню.

Я киваю, и он протягивает мне лист бумаги и ручку. У меня уходит целая минута на

то, чтобы вспомнить ее номер. Я ошибаюсь в цифрах несколько раз, но, отдавая лист

мужчине, почти уверена, что в конечном итоге написала номер правильно.

— А Бен? — спрашиваю я, сама не зная, что имею в виду. Просто… я пока не могу

смириться. Я еще не достигла фазы «позвони кому-нибудь, чтобы ее забрали домой и

присмотрели за ней». Мы должны бороться, правда? Я должна найти и спасти его. Как

мне его найти и спасти?

— Медсестры позвонили его ближайшему родственнику.

— Что? Я его ближайший родственник.

— Видите ли, в его водительском удостоверении указан округ Ориндж. Мы

должны оповестить о произошедшем его семью.

— И кому вы позвонили? Кто приедет? — Однако я уже сама знаю, кто.

— Я постараюсь это узнать. А сейчас я позвоню Анне и сразу вернусь, хорошо?

Я киваю.

Здесь, в приемной, я вижу и слышу других ожидающих. Кто-то выглядит

печальным, но большинство — в полном порядке. Мама с дочкой читают книгу.

Парнишка прижимает к лицу пакет со льдом, рядом с ним раздраженный отец. Парочка

подростков держится за руки. Не знаю, для чего они здесь, но, судя по улыбкам на их

лицах и тому, как они милуются друг с другом, у них явно нет ничего страшного, и мне…

мне хочется на них наорать. Хочется сказать им, что в реанимационном отделении

оказывают экстренную помощь серьезно пострадавшим, и нечего тут сидеть с такими

счастливыми и беззаботными лицами. Хочется сказать, чтобы они катились домой: пусть

лучатся счастьем где-нибудь в другом месте, а не передо мной. Я не помню, каково это —

быть такой же счастливой, как они. Я даже не помню, каково быть той, кем я была до

того, как всё это случилось. Всё, что я чувствую сейчас — переполняющий меня ужас. И

еще злость на двух придурошных голубков, лыбящихся друг другу прямо передо мной.

Ненавижу их и ненавижу чертовых медсестер, для которых этот день не стал

самым худшим днем в их жизни. Они спокойненько живут себе дальше. Кому-то звонят,

копируют документы, попивают кофе. Я ненавижу их за то, что они могут пить кофе в

такое время. Я ненавижу всех в этой долбаной больнице за то, что они не несчастны.

Мужчина в красном галстуке, вернувшись, сообщает, что сюда едет Анна. Он

предлагает до ее приезда посидеть со мной. Я пожимаю плечами. Пусть делает, что хочет.

Его присутствие не приносит мне утешения, но останавливает от того, чтобы вскочить,

подбежать к кому-нибудь и наорать на него за то, что в такой ужасный момент он поедает

шоколадный батончик. Мои мысли переносятся к рассыпанным на дороге Фрути-пеблс. Я

знаю, что хлопья всё еще будут там лежать, когда я вернусь домой. Знаю, что никто не

уберет их, так как никто не может знать, как ужасает меня возможность снова их увидеть.

Затем приходит мысль о том, по какой глупой причине умер Бен. Он умер из-за Фрути-

7

пеблс. Это было бы смешно, если бы не было так… Нет, это никогда бы не было смешно.

Ничего в этом смешного нет. Не смешно даже то, что я потеряла мужа из-за своего

пристрастия к детским хлопьям, продающимся в коробках с изображением героев

мультсериала «Флинстоуны»2. Ненавижу себя за это. Саму себя я ненавижу больше всего.

Показывается взволнованная Анна. Я не знаю, что ей по телефону сказал мужчина

в красном галстуке. Он поднимается и идет поприветствовать ее, когда она кидается в

мою сторону. Я вижу, как они о чем-то говорят, но не слышу их. Их разговор занимает

какие-то секунды, после чего Анна подбегает ко мне и обнимает. У меня нет сил, чтобы

поднять руки и обнять ее в ответ. Я одеревенела, и это самое безответное объятие на

свете.

— Мне так жаль, — шепчет Анна мне на ухо, и я расклеиваюсь в ее руках.

Я не хочу сдерживать себя и не желаю прятать свою боль. Я вою в приемной,

рыдаю и скулю в грудь подруги. В любое другое время я бы немедленно убрала лицо от

ее бюста. Я бы почувствовала неловкость, если бы уткнулась губами в столь сексуальную

часть ее тела, но сейчас секс кажется чем-то банальным и глупым. Чем-то, чем всякие

болваны занимаются только от скуки. А те счастливые подростки-голубки вероятно

занимаются им из спортивного интереса.

Объятия Анны не утешают меня. Слезы брызжут из глаз, словно я выдавливаю их

из себя, но это не так. Они сами текут. И я даже не ощущаю печали. Я чувствую такое

опустошение, что мои собственные слезы кажутся мне жалкими и глупыми.

—Мне так жаль, Элси. Ты видела его?