Навстречу рассвету

Через год, летом 1689 года, в Нерчинске начались переговоры о разграничении территориальных интересов. Вместе с маньчжурским посольством прибыла 15-тысячная армия и фактически осадила Нерчинск.

А время для России было тяжелое, смутное. Петру Великому едва исполнилось 17 лет, и он еще «тешился» на Плещеевой озере. В это самое время Софья готовила дворцовый переворот и московскому правительству было не до обороны дальневосточных рубежей. В таких условиях Нерчинские переговоры напоминали «выламывание рук». И все же возглавлявший русское посольство Федор Головин твердо стоял на том, чтобы «учинить непременно рубеж по реке Амур, давая знать, что кроме этой реки, издревле разделяющей оба государства, никакая граница не будет крепка».

Послы спорили, прислушиваясь к тому, что творилось под стенами Нерчинска. А там маньчжурские войска демонстративно готовились к нападению. Военный шантаж не помог. Головину не удалось до конца отстоять свои позиции, но он вынудил маньчжурских посланников отказаться от категорических требований. В текст договора было внесено много неясностей и недомолвок. Это не был договор о границе в общепринятом понимании слова, это было как бы договоренностью не мешать друг другу. Маньчжур и русских разделяли огромные «ничейные» земли, населенные мелкими местными племенами: от Станового хребта, южнее которого до окончательного определения границ обещали не селиться русские, до Ивового палисада — официально объявленной границы империи Цин — было не меньше полутора тысяч километров. И Амур посередине был словно бы естественной разграничительной линией, дальше которой старались не ходить «охочие люди» ни с той, ни с другой стороны…

Амур горел отраженным солнцем во всю ширь свою, когда по скользкой от дождя дороге я взобрался на албазинскую кручу. На другом, низком берегу до самого горизонта простирались сырые заросли, нетронутые и вроде бы совсем необжитые. Прямо передо мной вдоль обрыва тянулась улица и добротные избы гляделись в Амур широкими окнами. И бежал к этим домам, стелился под ноги чисто отмытый дождем дощатый тротуар.

Я шел по тротуару, слушая, как стучат доски, и моему разгоряченному воображению слышались в этом стуке какие-то древние отзвуки. Но вот доски забухали чаще: меня обогнали две веселые девчушки, оглянулись на бегу, поздоровались и исчезли в чьем-то дворе. Из окна напротив выглянула быстроглазая молодайка в платочке, чинно ответила на мое «Здрасьте!» и, придерживая створки рамы, долго глядела вслед. В стороне, над обрывом, мальчишки увлеченно копались в каких-то ямах — то ли сажали деревья, то ли, наоборот, выкапывали их.

Возле продмага я увидел двух одинаковых мужиков. Оба они были невысокие и коренастые, оба лет эдак пятидесяти, в серых помятых пиджаках и черных кепках. Отличало их, пожалуй, только то, что один был чисто выбрит, а у другого на щеках и подбородке кустилась недельная щетина.

— Вы… откуда? — спросил меня тот, что был небрит.

— Из Москвы. А вы… колхозники?

— У нас совхоз.

— А какой он, совхоз? — Мне хотелось порасспросить, но я еще не отошел от своих «исторических раздумий» и не находил нужных вопросов.

— Обыкновенный. Коров пасем, пшеницу сеем.

— Гречиху там всякую, — подсказал тот, что был чисто выбрит.

— Гречиху, овес, кукурузу…

— На силос.

— Да, на силос. И картошку…

— А где у вас контора? О селе порасспросить.

— Так это в Дом культуры надо, к Агриппине Николаевне.

— А кто она?

— Учительницей была…

Я поблагодарил и ушел. По опыту многих дорожных встреч я хорошо знал: если односельчане, не раздумывая, рекомендуют с кем-то поговорить, значит, это и есть как раз тот человек, который мне нужен, — местный краевед, историк, этнограф, географ и кто угодно еще в одном лице.

Так оказалось и на этот раз. Я шел в Дом культуры, а попал в музей. Его хранительница — она же организатор местного Народного музея, директор и экскурсовод — маленькая, сухонькая, пожилая женщина Агриппина Николаевна Дорохина обрадовалась моему появлению так, словно всю жизнь ждала этого момента. Она позволяла мне трогать экспонаты — изъеденные коррозией ядра, плуги, старые самовары, листать пожелтевшие фотографии, пересыпать коллекции монет, столь богатые, что от них замерло бы сердце у любого нумизмата. И все рассказывала, рассказывала — о «батарейке», где было найдено большинство экспонатов, относящихся к Албазинской обороне, об уцелевших руинах укреплений, о переселенцах прошлого века, о днях нелегкой борьбы за советскую власть, которым она и сама была свидетельницей.

— Про древний Албазин мне еще бабушка рассказывала, — скороговоркой говорила Агриппина Николаевна. А потом, уже в двадцать девятом году, когда я сдавала приемные экзамены в педагогическое училище, преподаватель посадил нас, пятерых албазинцев, и целый час рассказывал об Албазииской обороне. И, ничего не спросив, всем нам поставил зачет. Сказал: «Из уважения к прошлому». А потом встречалась с известным исследователем нашего края Новиковым-Даурским. Он полдня водил меня одну по Благовещенскому музею и тоже говорил: «Из уважения к прошлому»…