Навстречу Восходящему солнцу: Как имперское мифотворчество привело Россию к войне с Японией

Среди авторов, опасавшихся Японии, был также и журналист из Порт-Артура И.С. Левитов. Сочинитель алармистских трактатов, таких как «Желтая раса», «Желтый Босфор» и «Желтая Россия», Левитов с энтузиазмом распространял идею «желтой угрозы» ^{1120}. В «Желтом Босфоре», например, он предупреждал, что Токио стремится захватить Корейский полуостров. Прочно обосновавшись на Азиатском континенте, Япония не только окружит русский Тихоокеанский флот, но и получит прекрасную возможность оказывать влияние на цинское правительство. «Европа должна наконец понять, что может сделать Китай, если он по образцу Японии вооружится и когда он силою своего оружия начнет требовать себе равноправия между европейскими государствами», — указывал Левитов ^{1121}. Он полагал, что гораздо лучше заключить сделку с Англией, чтобы держать Японию под контролем ^{1122}.

Русские дипломаты не гнушались использовать «желтую угрозу» для оправдания царских амбиций на Тихоокеанском побережье. В мае 1901 г. министр иностранных дел граф Ламздорф в циркуляре российским послам в европейских столицах, предназначенном для сообщения тамошним правительствам, заявлял, что нападение Японии на Россию поставит под угрозу и Запад: «Державам не следует терять из виду, что таковая борьба вызвала бы сильное патриотическое движение, которое завершилось бы несомненно восстанием всей желтой расы против ненавистных ей европейцев» ^{1123}. Нет никаких доказательств того, что сам Ламздорф в это верил.

Нотович и Левитов были исключением среди своих соотечественников. Япония, как и Китай, вызывала опасения у немногих, о чем свидетельствует красноречивое игнорирование угрозы войны до января 1904 г. В целом создается впечатление, что «желтая угроза» гораздо больше будоражила воображение культурных кругов, например поэтов Серебряного века, чем широкой общественности. Даже те, кто породил эту идею, иногда относились к ней с иронией. В конце концов даже Соловьев в своей знаменитой поэме 1895 г. высказывался двусмысленно. Если в первой строке говорилось: «Панмонголизм! Хоть слово дико», то вторая звучала уже не так враждебно: «Но мне ласкает слух оно».

Идеи, выраженные Пржевальским, Ухтомским, Витте и Куропаткиным, формировали, вместе взятые, русское сознание в пору его страстной одержимости Дальним Востоком в конце XIX в. Очевидный пример представляет собой сам царь, в чьей непоследовательной политике в отношении Восточной Азии видны противоречивые элементы различных идеологий. Пренебрежительное мнение Николая о воинских навыках азиатов, его вера в превосходство русского оружия, его страстное желание построить империю на Востоке — все это черты конквистадорского империализма Пржевальского. Но при этом реакция царя на Боксерское восстание показывает, что он также разделял восторг Ухтомского по поводу Китая и восточной судьбы России. А в самом начале царствования, до того как Николай потерял веру в своего министра финансов, он был увлечен экономическими перспективами, которые Сибирская железная дорога открывала для его империи.

Идеи, которые мы рассмотрели, играли роль не только в действиях царя, но и правительства. Стремление Витте к p'en'etration pacifiqueвместе с восточничеством Ухтомского предопределили заключение тайного союза Петербурга и Пекина в 1896 г. Влияние восточников было заметно и четыре года спустя, когда и общественное мнение, и политика России проявили сочувствие к китайцам во время Боксерского восстания. Но в то же время царское правительство пошло по совершенно другому пути, когда немцы захватили Кяо-Чао в 1897 г. Вместо того чтобы остаться на стороне своего азиатского партнера, Николай позволил своему правительству поддаться чарам конквистадорского империализма чеканки Пржевальского, позарившись на лакомые кусочки китайской земли. «Желтая угроза» оказала не столь мощное воздействие на воображение россиян, как некоторые другие идеологии той эпохи. Но все же ее призрак преследовал военного министра Куропаткина, в результате чего он не хотел, чтобы Россия играла в Восточной Азии какую-либо иную роль, кроме оборонительной.

Нам недостаточно известно о том, как формировалась внешняя политика в Петербурге, чтобы точнее описать взаимодействие идей и дипломатии. Но если рассматривать обращение России к Востоку в период с 1895 по 1904 г., то можно сделать два вывода. Во-первых, очевидно, что внешняя политика находилась под влиянием идей. Это не означает, что поведение государства на международной арене целиком предопределяется его видением остального мира. Отношения идеологии и дипломатии гораздо сложнее, чем причинно-следственная связь. Историк Гордон Крейг однажды заметил: «Установление взаимосвязи между идеями и внешней политикой всегда представляет собой сложную задачу» ^{1124}.