Назад к Мафусаилу

Бердж. Я торжественно заявляю, что это чудовищная ложь.

Фрэнклин. Уж не пытаетесь ли вы отрицать, что все было именно так? Разве эти никем не опровергнутые слухи оказались клеветой, а опубликованные письма — фальшивками?

Бердж. Нет, конечно. Но я здесь ни при чем. Премьером был тогда не я. Им был этот старый болтун, этот сошедший с круга шарлатан Лубин^{157}. Он, а не я был тогда премьером.

Фрэнклин. Выходит, вы ничего не знали?

Бердж(пожав плечами, садится). Ну, сказать мне об этом, разумеется, сказали. Но что я мог сделать? Если бы мы не согласились, нам, вероятно, пришлось бы уйти из правительства.

Фрэнклин. Совершенно верно.

Бердж. Но мы не имели права бросить страну на произвол судьбы в столь критический момент. Гунны были у ворот. В такие минуты долг каждого — жертвовать собой ради отечества. Мы обязаны были стать выше партийных интересов, и я с гордостью заявляю: мы и не думали о партии. Мы крепко держались…

Конрад. За власть?

Бердж(поворачиваясь к нему). Да, сэр, за власть. Иными словами, за ответственность, опасность, изнурительный труд, оскорбления, непонимание, за такие муки, что мы охотно поменялись бы участью с солдатами на передовой. Попробуй вы сами долгие месяцы глотать аспирин и бромистый калий, чтобы хоть немного поспать, власть перестала бы казаться вам лакомым кусочком.

Фрэнклин. Значит, вы все-таки признаете, что в условиях нашей парламентарной системы Лубин ничего другого не мог сделать?

Бердж. Что касается Лубина, на устах моих печать. Я ни за что не скажу ни слова против старика. Никогда не говорил и не скажу. Он стар, он никогда не был подлинным государственным деятелем, потому что ленив, как кот на печи, и не желает ни во что вникать. Он умеет одно: разглагольствовать в стиле, который приемлем для тех, кто сидит в парламенте на задних скамьях. И все-таки я не скажу о нем ничего худого. Я понимаю, вы не очень высоко цените меня как государственного человека, но я-то, во всяком случае, кое на что способен. У меня есть энергия — этого не станете отрицать даже вы. Но Лубин! О боги, Лубин! Если бы вы только знали…

Горничная распахивает дверь и докладывает.

Горничная. Мистер Лубин.

Бердж(вскакивая с кресла). Лубин?.. Это что, заговор?

Все в замешательстве встают, глядя на дверь. Входит Лубин, йоркширец лет семидесяти, с седыми волосами, еще позволяющими догадаться, что когда-то он был блондином скандинавского типа. Манеры у него неброские, держится он без претензий, явно полагая, что ему и так обеспечено всеобщее уважение, но в нем чувствуются исключительное спокойствие и уверенность в себе, резко контрастирующие с тревожным интеллектуализмом Фрэнклина и гипнотической самовлюбленностью Берджа. В его присутствии они сразу начинают выглядеть несчастными: рядом с этой цветущей личностью им так же неуютно, как четырехгранной втулке в круглом отверстии бочки.

Горничная уходит.

Лубин(направляясь к Фрэнклину). Как поживаете, мистер Барнабас? (Тон у него непринужденный и любезный, словно хозяин здесь он, а Фрэнклин — смущенный, хотя и желанный гость.) Однажды я уже имел удовольствие встретиться с вами в Мэншен Хаус^{159}. Если не ошибаюсь, это был прием по случаю сотой годовщины мира с Америкой^{160}.

Фрэнклин(пожимая ему руку). Нет, это произошло много раньше, на митинге по венесуэльскому вопросу^{161}, когда у нас с Америкой чуть не дошло до войны.

Лубин(невозмутимо). Да, да, совершенно верно. Я отлично помню — что-то связанное с Америкой. (Похлопывает Фрэнклина по руке.) Ну, как вы жили эти годы? Все в порядке, не так ли?

Фрэнклин(смягчая сарказм улыбкой). Если не считать некоторого ухудшения здоровья, вполне естественного за столь долгий срок.

Лубин. Еще бы! Еще бы! (Переводя взгляд на Сэвви.) А эта юная леди…

Фрэнклин. Моя дочь Сэвви.

Сэвви, покинув подоконник, подходит к отцу и Лубину.