Назови меня своим именем

Мы пойдем к бассейну, потом – в гостиную, где у французских окон стоит старое пианино, а затем вернемся в прихожую и увидим, что его вещи уже отнесли наверх. Часть меня, пожалуй, хотела, чтобы он понял: с его последнего приезда ничего не изменилось, его рай все еще здесь, а покосившаяся калитка, ведущая к пляжу, все так же скрипит, и весь мир – именно такой, как до его отъезда, только без Вимини, Анкизе и моего отца.

То был радушный жест, которым я хотел его поприветствовать. Однако другая часть меня надеялась, что он осознает: больше нет смысла пытаться наверстать упущенное, мы оба пережили слишком многое друг без друга, и нас теперь почти ничего не связывает. Быть может, мне хотелось заставить его испытать горечь утраты. Но в конце концов – возможно, в качестве компромисса – я решил, что просто дам ему понять: я ничего не забыл. Я предложил прогуляться до заброшенного пустыря, такого же нетронутого и выжженного солнцем, как двадцать лет назад, когда Оливер увидел его впервые. Но едва я едва успел договорить, как он мгновенно ответил:

– Знаю. Видел. – Так он сообщал мне, что тоже ничего не забыл.

– Тогда, может, тебе захочется заскочить в банк?

Он расхохотался.

– Готов поспорить, они до сих пор не закрыли мой счет.

– Если у нас останется время и если тебе захочется, сходим на колокольню. Я знаю, ты никогда не был там.

– Ту, которая «увидеть – и умереть»?

Я улыбнулся. Он и это помнил.

Мы прошли по нашему двору с видом на нобъятную синеву; Оливер остановился и, опершись на баллюстраду, стал смотреть на залив, а я стоял рядом и смотрел на него.

Под нами был его камень, где он сидел по ночам и где они с Вимини проводили вместе целые вечера.

– Сегодня ей было бы тридцать, – сказал он.

– Знаю.

– Она писала мне каждый день. Каждый божий день.

Он не отрываясь смотрел на камни. Их место. Я вспомнил, как они держались за руки и бежали вниз к воде.

– А потом однажды она прекратила писать. И я понял. Я сразу понял. Знаешь, я сохранил все ее письма.

Я посмотрел на него с грустью.

– И твои тоже, – тут же добавил он, чтобы успокоить меня; хотя, казалось, он не был уверен, хочу ли я этого.

Настал мой черед.

– Я тоже сохранил твои. И кое-что еще. Может, покажу тебе. Потом.

Неужели он забыл про вздымающуюся рубашку? Или просто постеснялся – побоялся показать, что прекрасно понимает, о чем я?

Он отвернулся и снова стал смотреть на взморье.

Он выбрал отличный день для приезда. Ни облачка на небе, ни ряби на воде, ни дуновения ветра.

– Я и забыл, как сильно любил это место. Именно таким я его запомнил. В полдень здесь настоящая благодать.

Я не перебивал его. Мне нравилось следить за его взглядом, блуждающим по берегу.

– А Анкизе? – наконец спросил он.

– Бедняга умер от рака. Раньше мне казалось, что он старик. А ему не было и пятидесяти.

– Ему тоже здесь нравилось. Анкизе и его привои, подвои и фруктовый сад…

– Он умер в спальне моего дедушки. – Снова тишина. Я хотел сказать «в моей прежней комнате», но передумал.

– Ты рад, что вернулся?

Он разгадал подтекст в моем вопросе еще до того, как я сам его понял.

– А ты рад, что я вернулся?

Я посмотрел на него, обезоруженный, но ничуть не напуганный. Как люди, которые часто краснеют, но не стесняются этого, я знал: подобные эмоции нельзя в себе душить, им лучше просто отдаться.

– Сам знаешь, что рад. Возможно даже, больше, чем должен быть.

– Я тоже.

Этим все было сказано.

– Пойдем, я покажу, где мы развеяли прах отца.

Мы спустились по лестнице в сад, где раньше стоял стол для завтрака.

– Отец всегда здесь сидел. Я называю это его призрачным местом. А я любил сидеть вон там, если ты помнишь. – Я указал туда, где раньше у бассейна стоял мой стол.

– А у меня было место? – спросил он с полуулыбкой.

– Оно всегда у тебя будет.

Я хотел сказать ему, что бассейн, сад, дом, теннисный корт, рай и вся вилла будут его призрачным местом. Но показал наверх, на французские окна его комнаты. Твои глаза навсегда там, хотел сказать я, в складках тюля, смотрят пристально из моей спальни, где нынче никто не спит. Когда дует ветер, и тюль вздымается, а я смотрю на него отсюда или стою на балконе, то ловлю себя на мысли, что ты – там, выглядываешь из своего мира в мой и говоришь, как в тот день у камней: «Я был счастлив здесь». Ты – в тысячах километров, но стоит бросить взгляд на эти окна, как я вспоминаю твои плавки, накинутую на ходу рубашку, руки на перилах – и ты вдруг снова здесь, закуриваешь свою первую сигарету за день – как двадцать лет назад. Пока стоит этот дом, он всегда будет твоим призрачным местом – и моим тоже, – вот что мне хотелось сказать.

Мы стояли на том месте, где однажды я разговаривал об Оливере с отцом. Теперь мы с Оливером говорили здесь об отце. Завтра я вспомню этот миг и выпущу их призраков в сумерках нового дня.

– Думаю, он хотел бы, чтобы случилось нечто подобное, особенно в такой потрясающий летний день.

– Уверен, что хотел бы. А где вы развеяли остальной его прах?

– О, повсюду. В Гудзоне, в Эгейском и Мертвом морях… Но я прихожу сюда, чтобы побыть с ним.