Назови меня своим именем

– Что это? – спросил я, указав на его руку, а затем до нее дотронувшись.

– Они у меня повсюду, – ответил он.

Веснушки. У меня разрывалось сердце. Я хотел перецеловать их все, чтобы они исчезли.

– Слишком много солнца было в моей молодости. Да и вообще – ничего удивительного. Я уже не мальчик. Через три года моему старшему сыну будет столько же, сколько тебе было тогда. На самом деле он даже больше похож на того Элио, которого я знал, когда мы были вместе, чем ты сейчас. Вот ведь мистика.

Это ты называешь – «когда мы были вместе»? – думал я.

В баре старого отеля в Новой Англии мы нашли тихое местечко с видом на реку и большой сад, который в тот месяц был весь в цвету. Мы заказали два мартини – по просьбе Оливера – с джином “Sapphire” – и устроились рядом за полукруглым столом; мы напоминали двух мужей, которые вынуждены сидеть слишком близко друг к другу, пока их жены пудрят носики в дамской комнате.

– Еще через восемь лет мне будет сорок семь, а тебе сорок. А через тринадцать – мне пятьдесят два, тебе – сорок пять. Тогда ты все-таки придешь на ужин?

– Приду. Обещаю.

– В общем, я понял: ты придешь, когда будешь слишком стар, чтобы переживать. Мои дети разъедутся. А может, я уже буду дедушкой. Так и вижу нас с тобой: сидим рядом и пьем крепкий eau-de-vie[112] – как когда-то пили граппу, которой угощал нас твой отец по вечерам.

– И как старики, которые сидят на пьяццетте и смотрят на мемориал Пьяве, мы будем говорить о двух молодых мужчинах, которые когда-то провели несколько недель в невероятном счастье, а всю оставшуюся жизнь – словно макали ватные палочки в огромную вазу этого счастья, опасаясь, что в один прекрасный день она опустеет, и не осмеливаясь выпить больше нескольких капель даже на особые годовщины.

Но это счастье, которого почти не было, все равно их манит, – хотел добавить я. Его нельзя стереть, нельзя вычеркнуть, отменить или пережить снова – оно так и застыло на месте, точно сияние светлячков, летним вечером мерцающих над полем, – и словно шепчет: «А ведь все это могло быть твоим».

Но возвращаться – неправильно. Двигаться вперед – неправильно. Смотреть в другом направлении – неправильно. Пытаться исправить все неправильное – тоже неправильно.

Их жизни – точно бессвязное эхо, навечно похороненное в закрытом митреуме[113].

Молчание.

– Боже, а как они завидовали нам, сидя напротив за столом, – сказал Оливер. – Помнишь, в первую ночь в Риме? Пялились на нас – стар и млад, мужчины, женщины – вообще все – пялились, потому что мы были так счастливы.

– И в тот вечер, когда мы уже будем старыми, мы вспомним тех двух юношей, словно они – незнакомцы, которых мы повстречали в поезде; юноши, которыми мы восхищаемся и которым хотим помочь. И мы назовем это чувство завистью – потому что назвать его сожалением – значит разбить себе сердце. – Снова молчание. – Возможно, я еще не готов относиться к ним как к незнакомцам, – сказал я.

– Если тебе от этого легче – мне кажется, ни один из нас никогда не будет к этому готов.

– Давай еще выпьем.

Он уступил и не стал возражать, что ему пора домой.

Мы разделались с необходимым вступлением: его жизнь, моя жизнь, что делал он, что делал я, чего было хорошего, чего плохого. Где он хотел бы оказаться, где – я. Мы избегали говорить о моих родителях. Я предположил, что он в курсе. Не задавая вопросов, он дал понять, что знает.

Час спустя.

– Твое любимое воспоминание? – вдруг спросил он.

Я задумался.

– Нашу первую ночь я помню лучше всего – возможно, потому что ужасно нервничал. Но еще – Рим. На Виа Санта-Мария-дель-Анима есть место, куда я прихожу каждый раз, когда оказываюсь в Риме. Я смотрю на него – лишь на миг – и все возвращается вновь: та ночь, меня только что стошнило, и по дороге обратно в бар ты поцеловал меня. Мимо шли прохожие, но мне было все равно – и тебе тоже. Тот поцелуй до сих пор там запечатлен – слава богу. Это все, что у меня от тебя осталось. Это – и твоя рубашка.

Он все помнил.

– А твое? – спросил я. – Какое воспоминание?

– Тоже Рим. Когда мы пели до рассвета на пьяцце Навона.

Я совсем об этом забыл. В ту ночь мы пели не только неаполитанскую песню. Несколько молодых голландцев достали гитары и начали играть песни «Битлз» – одну за другой, и все, кто был у главного фонтана, стали подпевать – и мы в том числе. Подтянулся даже Данте – и тоже принялся петь на своем ломаном английском.

– Они пели нам серенады или мне это приснилось?

Он посмотрел на меня с недоумением.

– Они пели серенады тебе – и ты был пьян, как черт. В конце ты взял гитару у одного из них и начал играть, а потом вдруг запел. Они были потрясены. Все наркоманы планеты внимали тебе, как овцы Генделю. Одна голландка просто потеряла голову. Ты намеревался привести ее к нам в отель. Она была согласна. Ну и ночка. В конце концов мы сели на пустой террасе закрытого кафе недалеко от площади – только ты, я и та девушка – и смотрели на восход, обмякнув на стульях. – Он посмотрел на меня. – Я правда рад, что ты приехал.

– Я тоже рад.

– Можно задать тебе вопрос?