Назови меня своим именем

Все эти годы, вспоминая о нем, я каждый раз думал либо о Б., либо о наших последних днях в Риме; эти мысли неизбежно вели к двум воспоминаниям: к моим страданиям на балконе нашего дома и к Виа Санта-Мария-дель-Анима, где он прижал меня к древней стене и принялся целовать, а я обвил его ногу своей. Каждый раз, возвращаясь в Рим, я отправляюсь на то самое место. Все случившееся там до сих пор живо и свежо, и кажется, словно здесь, под старинной мостовой, пульсирует сердце, украденное из рассказа По[110], напоминая мне: тут я познакомился с истинной жизнью, которой был лишен.

Я никогда не мог представить его в Новой Англии. Какое-то время я даже жил там, и нас разделяло не более восьмидесяти километров, однако в моем воображении он был все еще где-то в Италии, далекий и призрачный. Места, где он жил, тоже казались мне ненастоящими, и когда я пытался их представить, они лишь ускользали от меня – такие же далекие и призрачные, как и он. Но теперь оказалось, что живы и реальны не только города Новой Англии, но и он – тоже. Несколько лет назад я бы, не раздумывая, набросился на него – не важно, женат он или нет, – если, конечно, вдруг сам не оказался бы призраком.

Но, может, у меня была гораздо более приземленная цель? Объявиться в надежде, что он одинок, ждет меня и жаждет, чтобы я забрал его обратно в Б.? И мы оба, словно подключенные к одному и тому же дыхательному аппарату, ждем встречи – ждем, когда сможем наконец вернуться к мемориалу погибшим на Пьяве.

А потом я вдруг выпалил:

– Если честно, встретившись с твоей семьей, я предпочел бы ничего не чувствовать. Но не уверен, что смогу. – Повисла напряженная тишина. Затем я добавил: – Возможно, чувства еще не прошли.

Говорил ли я правду? Или болезненное и довольно неловкое положение, в котором мы оказались, вынудило меня произнести то, в чем я не признавался даже самому себе, – и оттого я не мог утверждать, что это правда?

– Думаю, они никогда не проходили, – сказал я.

– Итак, – произнес Оливер. Это слово превосходно подытожило мои сомнения. Правда, возможно, он имел в виду вопросительное «итак?», означающее его недоумение – мол, что такого удивительного в том, что кто-то мечтает о нем столько лет?

– Итак, – повторил я, как будто мы обсуждали капризы и страдания какой-то своенравной третьей стороны, которой внезапно оказался я сам.

– Итак – поэтому ты не можешь зайти к нам выпить?

– Итак – поэтому я не могу зайти к вам выпить.

– Ну ты и дурачок!

Я совсем забыл об этом его словечке.

Мы дошли до его кабинета. Он представил меня нескольким коллегам, оказавшимся на кафедре, и я был несколько удивлен его широкими познаниями касаемо моей карьеры. Он был в курсе всего – и знал даже о самых незначительных подробностях. А кое-какие нюансы он мог узнать только хорошенько покопавшись в интернете. Это меня тронуло. Я думал, он напрочь обо мне позабыл.

– Я хочу тебе кое-что показать, – сказал он.

В его кабинете стоял огромный кожаный диван. Диван Оливера, подумал я. Значит, вот где он сидит и читает. По дивану и по полу были разбросаны бумаги, и свободно от них было лишь местечко в уголке, под алебастровой лампой. Лампой Оливера. Я вспомнил, что пол в его комнате на нашей вилле тоже был вечно устлан страницами рукописи.

– Узнаёшь? – спросил он.

На стене висела цветная репродукция плохо сохранившейся фрески с изображением бородатого Митры. У меня была точно такая же, но я уже сто лет ее не видел. Мы купили их в то утро, когда поехали смотреть на Сан-Клементе. Рядом в рамке на стене была открытка с откосом Моне. Я мгновенно ее узнал.

– Когда-то она была моей, но тебе она принадлежит уже намного дольше.

Когда-то мы принадлежали друг другу, но теперь жили так далеко, что принадлежали другим. Сквоттеры[111], одни только сквоттеры могли претендовать на наши сердца.

– У нее интересная судьба, – продолжил я.

– Знаю. Когда я вставлял ее в рамку, то увидел подпись на обороте – поэтому сделал так, чтобы сзади ее было видно. Я часто думал об этом парне, Мэйнарде. «Однажды вспомни обо мне».

– Твой предшественник, – решил поддразнить его я. – На самом деле нет. Кому ты передашь ее в будущем?

– Я надеялся, что однажды один из моих сыновей лично ее привезет, когда поедет в ваш дом летним постояльцем. Я уже добавил надпись от себя – только не смотри. Ты остановился в городе? – он попытался сменить тему, надевая свой плащ.

– Да. На одну ночь. Завтра я встречаюсь кое с кем в университете, а потом – поеду обратно.

Он посмотрел на меня. Я знал, что он думает о той ночи на рождественских каникулах, и он знал, что я знаю.

– Значит, я прощен.

Он сжал губы в беззвучной мольбе.

– Пойдем выпьем у меня в отеле.

Я почувствовал его неловкость.

– Я сказал «выпьем», а не «потрахаемся».

Он взглянул на меня и вдруг покраснел. Я пристально посмотрел на него в ответ. Он был все еще невероятно привлекателен; не полысел и не поправился (сказал, что по-прежнему бегает по утрам); и кожа все такая же гладкая, как прежде. Только на руках появились веснушки. Веснушки, подумал я, не переставая на них смотреть.