Назови меня своим именем

Я уже лежал в постели. Оливер был в свитере и, видимо, собирался на прогулку. Он сел на край моей кровати и выглядел так смущенно, как, должно быть, выглядел я, когда в этой комнате жил он и я зашел к нему впервые.

– Скорее всего, я женюсь весной.

Я был ошеломлен.

– Но ты никогда ничего не говорил.

– Мы то сходились, то расходились больше двух лет.

– Это прекрасные новости, – сказал я.

Свадьба – это всегда прекрасно, я был счастлив за них, брак – это здорово, и широкая улыбка на моем лице была вполне искренней, пускай некоторое время спустя я осознал, что для нас такое положение дел не сулит ничего хорошего. Он спросил, не возражаю ли я.

– Не говори глупостей, – ответил я.

Продолжительное молчание.

– Ну что, ляжешь в кровать? – спросил я.

Он настороженно на меня взглянул.

– Ненадолго. Но мы просто полежим.

Прозвучало это как обновленная и отшлифованная версия его знаменитого «давай потом». Так значит, мы снова вернулись к началу? Мне ужасно хотелось передразнить его, но я сдержался. Он лег рядом со мной поверх одеяла, сняв лишь ботинки.

– Как думаешь, долго это будет продолжаться? – усмехнувшись, спросил он.

– Надеюсь, что нет.

Он поцеловал меня в губы, но этот поцелуй был совсем не похож на тот, в Риме, после происшествия у Пасквинской статуи, когда он прижал меня к стене на Виа Санта-Мария-дель-Анима. Я мгновенно узнал этот вкус и только теперь понял, как сильно его любил и скучал по нему. Еще один пункт в списке того, чего мне будет не хватать после расставания. Я собрался вылезти из-под одеяла.

– Я не могу, – сказал он, отпрянув от меня.

– А я могу, – ответил я.

– Но я – не могу.

Должно быть, мои глаза были похожи на ледяные лезвия, потому что он, казалось, вдруг осознал, как сильно я разозлился.

– Я ничего не желаю больше, чем раздеть тебя и – по меньшей мере – обнять. Но не могу.

Я обвил его голову руками и прижал к себе.

– Может, тогда тебе не стоит оставаться. Они знают о нас.

– Я догадался, – сказал он.

– Как?

– По тому, как говорил твой отец. Ты счастливчик. Мой отправил бы меня прямиком в исправительное учреждение.

Я посмотрел на него: мне бы еще один поцелуй.

Я мог и должен был поцеловать его сам.

К следующему утру между нами окончательно пролегла пропасть. Однако в ту неделю все-таки случилось кое-что еще. Мы сидели в гостиной после обеда и пили кофе, когда отец принес большую папку с анкетами и фотографиями шести кандидатов на роль нашего нового летнего постояльца. Отца интересовало мнение Оливера; он отдал папку сначала ему, потом матери, мне и одному профессору, который помогал выбирать кандидата в прошлом году и сегодня с той же целью заглянул к нам на обед с женой.

– Вот он, мой преемник, – выбрав одну из анкет, заявил Оливер и передал остальным.

Отец бросил взгляд в мою сторону, но тут же отвернулся. То же самое происходило здесь ровно год назад. Павел, преемник Мэйнарда, приехал к нам на Рождество и, проглядев анкеты, настойчиво рекомендовал кандидата из Чикаго, которого, как выяснилось, хорошо знал. А к Оливеру – молодому ученому, преподававшему в Колумбийском университете и – ну надо же! – специализировавшемуся на досократиках, все отнеслись сдержанно. Я разглядывал его фотографию чуть дольше, чем следовало, и с облегчением обнаружил, что ничего не чувствую.

Вспоминая тот день сейчас, я убежден: именно тогда все и началось – под Рождество, в той самой комнате.

– А меня тоже так выбирали? – спросил Оливер с серьезной и слегка неловкой прямотой, которую моя мать находила обезоруживающей.

Вечером того же дня, помогая загружать его вещи в машину, я сказал:

– Я хотел, чтобы это был ты. – Через несколько минут Манфреди повезет его на вокзал. – Я сделал все, чтобы они выбрали тебя.

В ту ночь я порылся в ящике отцовского стола и нашел папки с анкетами прошлогодних кандидатов. Там была и фотография Оливера. Расстегнутый воротник, все та же вздымающаяся рубашка, длинные волосы, фотогеничность кинозвезды, пойманной объективом папарацци. Неудивительно, что я не мог оторвать от него взгляда. Я хотел пробудить чувства, которые испытал год назад: взрыв желания, и тут же – противоядие: страх. Но далекий и тревожный образ, придуманный мной при взгляде на фотографию, сейчас затмил настоящий Оливер во всех его ипостасях – в плавках разных цветов, обнаженный в постели или у окна в нашей римской гостинице.

Я стал рассматривать лица других кандидатов. Вот этот – вполне ничего. Я попытался представить, какой была бы моя жизнь, если бы на лето к нам приехал кто-нибудь другой. Я бы не поехал в Рим. Но, возможно, отправился бы куда-нибудь еще. Я бы так и не узнал о Сан-Клементе. Но, быть может, узнал бы о чем-нибудь ином, о чем теперь никогда не узнаю. Я бы не изменился, не стал бы тем, кем был теперь, превратился бы в кого-то другого.