Назови меня своим именем

– То, что ждет тебя впереди, совсем нелегко, – начал он, и голос его зазвучал иначе. Этот тон означал: нам не обязательно говорить об этом, но давай не будем притворяться, что не понимаем, о чем речь.

Абстрактные изречения были для него единственным способом говорить правду.

– Не бойся, чувства придут. По крайней мере, я на это надеюсь. Придут, когда меньше всего ждешь. Природа хитра и умеет обнаруживать наши самые слабые места. Просто помни: я рядом. Может быть, прямо сейчас ты не хочешь ничего чувствовать. А может, уже почувствовал против своей воли, но не хочешь говорить об этом со мной. В любом случае я уверен: они не обойдут тебя стороной.

Я взглянул на него. Самое время солгать и сказать, что он заблуждается. И приготовился. Но он опередил меня:

– Послушай, у вас была прекрасная дружба. Возможно, даже больше, чем просто дружба. И я тебе завидую. Большинство родителей на моем месте надеялись бы, что это скоро пройдет, или молились бы о скором выздоровлении сына. Но я не из таких. Что до тебя: если есть боль – лелей ее, а если пламя – не задувай, не будь к нему жесток. Порой боль от потери столь сильна, что не дает уснуть ночами; и осознание, что о тебе забыли раньше, чем хотелось, – ничуть не легче. В попытке скорей оправиться от случившегося мы убиваем в себе так много, что к тридцати годам оказываемся ни с чем, – и каждый раз, начиная заново, обнаруживаем, что можем предложить все меньше. Однако бесчувственность во имя бесчувственности – пустая трата жизни.

Я пытался осознать услышанное.

Я был ошеломлен.

– Я наговорил лишнего? – спросил он.

Я покачал головой.

– Тогда позволь мне сказать еще кое-что и все прояснить. Мне не довелось испытать то же, что и тебе, но, пожалуй, я был близок. Что-то всегда меня удерживало, всегда мешало. Как ты живешь свою жизнь – твое личное дело. Но помни: сердце и тело даются нам лишь единожды. Большинство из нас живет так, словно у нас в запасе несколько жизней: одна – черновая, другая – настоящая и еще десяток между ними. Но жизнь одна – оглянуться не успеешь, – а сердце уже измождено; что же касаемо тела – наступит время, когда никто уже не пожелает на него смотреть, а тем более – к нему приближаться. Сейчас тебе больно, и твоей боли я не завидую, но завидую ее причине.

Он вздохнул.

– Возможно, мы больше никогда не коснемся этой темы. Но, надеюсь, ты не будешь винить меня за то, что сегодня мы ее затронули. Я был бы ужасным отцом, если бы ты, отважившись поговорить со мной, почувствовал бы, что двери закрыты – или открыты недостаточно широко.

Я хотел спросить, как он понял. Хотя, с другой стороны, – как мог не понять? Разве мог хоть кто-нибудь?

– А мама знает? – спросил я. Я собирался сказать «подозревает», но передумал.

– Не думаю, – ответил он, однако в голосе его звучало: даже если бы знала – уверен, отнеслась бы к этому точно так же, как я.

Мы пожелали друг другу спокойной ночи. По дороге наверх я поклялся расспросить его о жизни. Я много слышал о женщинах, которые были у него в молодости, но больше ни о чем не подозревал.

Значит ли, что мой отец был кем-то другим? И если так, то кто же я?

Оливер сдержал обещание. Он приехал к нам перед самым Рождеством и гостил до Нового года. Первое время он мучился усталостью после длительного перелета. Ему нужно время, думал я. Но оно нужно было и мне.

В основном он проводил часы с моими родителями, а еще с Вимини, которая радовалась, что между ними ничего не переменилось. Я начал опасаться, что мы возвращаемся к былым временам, когда, за исключением вежливого обмена любезностями, мы только и делали, что избегали друг друга и изображали безразличие. Почему телефонные разговоры не подготовили меня к такому сценарию? Или это я виной перемене в нашей дружбе?.. Может, родители сболтнули лишнего?..

Вернулся ли он ради меня? Или ради них, ради дома, просто чтобы развеяться?..

Он вернулся из-за своей книги, которая уже была опубликована в Англии, Франции и Германии, а теперь вот-вот должна была выйти и в Италии. Издание вышло изящное, и мы все искренне радовались за Оливера, в том числе – хозяин книжной лавки в Б., который обещал устроить презентацию книги следующим летом.

– Может быть. Посмотрим, – сказал Оливер, когда мы заехали туда на велосипедах.

Лавка с мороженым была закрыта до следующего лета. Как и цветочный магазин, и аптека, где мы остановились по пути с откоса Моне, когда Оливер впервые показал мне свою ссадину. Казалось, эти воспоминания принадлежали другой жизни. Небо посерело, город казался пустым.

Одним вечером Оливер долго разговаривал с моим отцом. Вероятнее всего, они обсуждали меня и мой будущий университет, а может, прошлое лето или его новую книгу. Я услышал смех в прихожей внизу – это мать его шумно поцеловала. Чуть погодя раздался стук – только в дверь, а не во французские окна, как раньше; значит, этот вход теперь закрыт для нас навечно.

– Поговорим?