Назови меня своим именем

Все это время я отказывался признавать, как осчастливил меня Оливер в тот день, когда съел мой персик. Конечно, я был тронут, но еще больше – польщен, будто этот жест означал: «Каждой клеткой своего тела я верю, что каждая клетка твоего тела должна жить вечно, а если нескольким из них суждено умереть, то пусть они умрут внутри меня». Тогда, стоя на балконе, он открыл щеколду моей приоткрытой двери и зашел внутрь – в тот день мы едва разговаривали, и он не просил разрешения войти. Да и что бы я сделал? Сказал бы: нет – не заходи? Я просто поднял руку, чтобы поприветствовать его и сообщить, что я больше не дуюсь – с этим покончено навсегда, – и позволить ему откинуть одеяло и залезть ко мне в постель.

Теперь же, услышав скрип точильного камня сквозь стрекот цикад, я понял, что нужно либо просыпаться, либо спать дальше, – впрочем, все хорошо: спать, мечтать – какая разница, и то и другое меня устраивало.

Когда я проснулся, было почти пять. Мне больше не хотелось играть в теннис и уж тем более – заниматься Гайдном. Что ж, значит, пришло время купания, решил я. Я надел плавки и спустился по лестнице. Вимини сидела на невысокой каменной ограде у своего дома.

– Чего это ты вдруг собрался купаться? – спросила она.

– Не знаю. Просто захотелось. Пойдешь со мной?

– Не сегодня. Мне запрещают снимать эту дурацкую шляпу. В ней я похожа на мексиканского бандита.

– Панчо Вимини. Что будешь делать, пока я плаваю?

– Смотреть. Но если поможешь мне забраться на один из тех камней – я сяду там в своей шляпе и помочу ноги.

– Тогда пойдем.

Я никогда не просил Вимини дать руку – она сама ее протягивала, как слепой, не раздумывая, берет зрячего под локоть.

– Только не спеши, – попросила она.

Мы спустились по лестнице, а когда оказались у воды, я усадил Вимини на ее любимый камень и сел рядом. Они с Оливером любили сюда приходить. Камень был теплый. В это время дня особенно приятно ощущать на коже прикосновения солнца.

– Как же я рад снова быть здесь, – сказал я.

– Хорошо было в Риме?

Я кивнул.

– Мы скучали по тебе.

– Мы – это кто?

– Я. И Марция. Она приходила на днях, искала тебя.

– А.

– Я сказала ей, куда ты уехал.

– А, – повторил я.

Я видел, как она изучает мое лицо.

– По-моему, она знает, что не очень тебе нравится.

Спорить было бессмысленно.

– И? – спросил я.

– И ничего. Мне просто было жаль ее. Я сказала, что ты очень спешил.

Вимини была явно довольна своей хитростью.

– Она поверила?

– Вроде да. Ну, знаешь, я не особо-то и врала.

– Ты о чем?

– Вы и правда уехали, не попрощавшись.

– Ты права. Но мы это не со зла…

– О, из-за тебя я не расстроилась. Но из-за него – да. Очень.

– Почему?

– Почему? Элио, прости, но ты никогда не отличался сообразительностью.

Я не сразу понял, куда она клонит. А потом до меня дошло, и я сказал:

– Возможно, я тоже никогда его больше не увижу.

– Нет, ты еще можешь. Но насчет себя я сомневаюсь.

Я почувствовал ком в горле и, оставив Вимини, скользнул в воду. Именно этого я и опасался.

Тем вечером, глядя на воду, я на мгновение забыл, что Оливер больше не с нами, что нет смысла оборачиваться и смотреть на наш балкон, где он, кажется, стоит до сих пор. Всего несколько часов назад его тело… и мое тело… А сейчас он, наверное, уже второй раз поел в самолете, который готовится к посадке в аэропорту Нью-Йорка. Я знал, что его переполняла грусть, когда он в последний раз поцеловал меня в туалете аэропорта Фьюмичино; знал, что в самолете он отвлечется на кино и напитки, но вернувшись в свою комнату в Нью-Йорке, снова ощутит эту грусть; и мысль о том, как он грустит, была для меня невыносима, так же, как для него – я знал – была бы невыносима мысль, что грущу я – здесь, в нашей спальне, которая слишком быстро стала только моей.

Кто-то приближался к камням. Я пытался придумать хоть что-нибудь, чтобы облегчить свои страдания, и подумал, как забавно, что меня с Вимини разделяет столько же лет, сколько нас с Оливером.

Семь.

«Через семь лет…» – начал было размышлять я, но вдруг почувствовал, как что-то саднит горло, и нырнул в воду.