Назови меня своим именем

Какой-то одинокий и изрядно выпивший немецкий турист услышал, как я перевожу песню, и подошел к нам, на ломаном английском умоляя перевести ее еще и на немецкий.

По дороге в наш отель я научил их с Оливером петь припев, и мы трое, каждый на свой лад, повторяли его снова и снова, и наши голоса эхом гуляли по узким влажным улочкам Рима. Наконец на площади Навона мы попрощались с немцем и снова тихо запели припев:

Chiagneva sempe сa durmeva sola,
mo dorme сo’ li muorte aссompagnata.

«Она лила слезы всегда, потому что спала одна,

Теперь она спит среди мертвых».

Теперь, по прошествии многих лет, мне все еще кажется, что я слышу голоса двух молодых мужчин, которые на рассвете напевают эти слова на неаполитанском; они держат друг друга в объятиях и идут по старинным улочкам Рима, то и дело останавливаясь для поцелуя, однако никто из них пока не знает, что этой ночью они займутся любовью в последний раз.

– Пойдем завтра в Сан-Клементе, – сказал я.

– Завтра уже наступило, – ответил он.

Часть IV. Призрачное место

Анкизе ждал меня на станции. Я увидел его, как только поезд въехал на участок, идущий вдоль залива, и замедлил ход, почти касаясь высоких кипарисов, которые я так любил и сквозь которые всегда проглядывало яркое полуденное море. Я опустил окно и подставил лицо ветру, вглядываясь в наш автомобиль, громыхающий мотором вдалеке. Я любил возвращаться в Б. Каждый год я приезжал сюда в начале июня после окончания учебного года: ветер, зной, сверкающий серый перрон, древняя будка станционного смотрителя, закрытая со времен Первой мировой, мертвая тишина – то были составляющие моей любимой поры в самое пустынное и прекрасное время дня. Лето, казалось, только начиналось, ничего еще не случилось, голова у меня до сих пор гудела от текстов, вызубренных наспех перед экзаменом, и я впервые в этом году видел море. Какой еще Оливер?

Поезд затормозил на несколько секунд и выпустил пятерых пассажиров. Стоял привычный гул; спустя мгновение он сменился громким треском двигателя. Затем так же легко, как остановились, вагоны, заскрипев, снова заскользили по рельсам – один за другим – и, наконец, покинули станцию. Абсолютная тишина.

Я на секунду задержался под деревянным навесом. Все здесь, включая заброшенную будку, пропахло бензином, смолой, краской и мочой. И как всегда: дрозды, сосны, цикады.

Лето.

Я редко вспоминал о приближении учебного года, но теперь был особенно рад жаре и солнцу, поскольку благодаря им казалось, что впереди еще месяцы свободы.

Вскоре после моего прибытия к соседнему перрону примчался direttissimo до Рима – этот поезд никогда не опаздывал. Три дня назад мы ехали на точно таком же. Я вспомнил, как смотрел тогда из окна и думал: через несколько дней ты вернешься, и будешь снова одинок, и возненавидишь все, так что не дай застать себя врасплох. Готовься. Я репетировал расставание; не только чтобы предотвратить боль, заранее принимая ее в маленьких дозах, – но и, как все суеверные люди, надеялся, что моя готовность смириться с худшим заставит судьбу надо мной сжалиться. Точно солдаты, которые тренируются сражаться ночью, я жил во мраке, дабы не ослепнуть, когда опустится тьма. Я репетировал боль, чтобы смягчить ее. Употреблял крошечными дозами.

Так, теперь повторим.

Вид на залив: галочка.

Запах сосен: галочка.

Будка станционного смотрителя: галочка.

Вид на холмы вдалеке – как напоминание о том утре, когда мы в очередной раз отправились в Б. на велосипедах, а потом неслись вниз по склону и чуть не сбили цыганскую девочку: галочка.

Запах мочи, бензина, смолы, эмалевой краски: галочка, галочка, галочка – и галочка.

Анкизе взял у меня рюкзак и предложил понести его. Я отказался: рюкзаки должны носить только их владельцы. Почему – Анкизе не понял, но рюкзак вернул.

Он спросил, уехал ли синьор Уллива. Да, сегодня утром.

– Triste[100], – заметил он.

– Да, немного.

– Anсhe a ma duole, мне тоже больно.

Я избегал его взгляда, не желая разговаривать и вообще поднимать эту тему.

Когда я вернулся домой, мать принялась расспрашивать меня о поездке. Я сказал, что мы не делали ничего особенного: посмотрели Капитолий, Виллу Боргезе и Сан-Клементе, а все остальное время просто гуляли по городу. Видели много фонтанов. Ночами оказывались в необычных местах. Дважды ходили на ужин.

– Ужин? – переспросила мать, сдерживая торжествующее «Я все-таки была права, не так ли?» – И с кем же?

– С людьми.

– Какими?

– Писателями, издателями, друзьями Оливера. Мы встречались с ними каждый вечер и гуляли до утра.

– Еще и восемнадцати нет, а он уже живет la dolсe vita[101], – едко усмехнулась Мафальда. Моя мать согласилась.

– Мы обставили твою комнату как прежде. Подумали, ты будешь рад наконец туда вернуться.

Меня тут же охватили гнев и разочарование. Кто им позволил? Наверняка они (вместе или по отдельности) просто решили сунуть к нему нос.