Назови меня своим именем

Конечно, я знал, что в конце концов снова перееду в свою прежнюю комнату. Но все же надеялся на медленный и плавный переход к тому укладу жизни, который царил у нас в доме до приезда Оливера. Я представлял, как лежу в постели, безуспешно пытаясь найти в себе смелость встать и дойти до его комнаты. Одного я не предвидел – что Мафальда к этому времени уже сменит его постельное белье – наше белье. К счастью, тем утром я еще раз попросил его отдать мне вздымающуюся рубашку – заранее убедившись, что он носил ее не снимая все три дня в Риме. В отеле я положил ее в пластиковый пакет для грязного белья и был готов к тому, что, скорее всего, должен буду скрывать ее от любопытных глаз до конца своих дней. Иногда по ночам я вытаскивал ее из пакета, чтобы удостовериться, что она не пропахла пластиком или моей одеждой, и прижимал к себе, и оборачивал вокруг себя рукава, и выдыхал его имя в темноте: Уллива, Уллива, Уллива – так Оливер называл меня своим именем, подражая Мафальде и Анкизе; и так же называл его я, в надежде, что в ответ он назовет меня моим; я шептал свое имя, представляя, что это делает он, а потом, что это делаю я: Элио, Элио, Элио.

Чтобы не заходить в свою спальню с балкона и не обнаруживать его отсутствие, я решил подняться по внутренней лестнице. Я открыл дверь в комнату, бросил рюкзак на пол и упал на теплую, залитую солнцем постель. Слава богу – они не стирали покрывало. Внезапно я обрадовался, что вернулся. Я мог в тот же миг и забыть обо всем – о его рубашке, его запахе, о нем самом. Кто откажется вздремнуть в два или три часа пополудни в этих знойных частях Средиземноморья?

Изможденный, я решил, что чуть позже – ближе к вечеру – снова возьмусь за аранжировку Гайдна. А может, дойду до теннисного корта, сяду на одну из нагретых солнцем скамеек, и от удовольствия по телу сразу побегут мурашки; ну а потом выясню, свободен ли кто для игры, – уж кто-нибудь да найдется.

Никогда в жизни я не был так счастлив провалиться в сон. Я рассудил, что времени для скорби у меня еще будет предостаточно. Это чувство придет само, когда я меньше всего буду ждать: говорят, так всегда бывает, – и легко мне не отделаться. Предвосхитить горе, чтобы свести его на нет, – все это лишь ничтожные, трусливые попытки спастись, уверял я себя, зная, что в этом искусстве мне нет равных. Но как быть, если оно обрушится на меня? Как быть, если оно придет, но не отпустит, придет навсегда и изведет меня так, как ночами изводила тоска по нему, когда казалось, что в моей жизни не хватает чего-то невероятно важного, словно я потерял часть своего тела; что, если эта потеря будет сродни потере руки, которая есть у тебя на всех фотографиях и без которой ты уже никогда не станешь прежним? Ты всегда знал о грядущей потере и даже был готов к ней, однако не можешь найти в себе силы жить дальше. И сами попытки не думать о ней, точно неосуществимые мечты, о которых ты пытаешься забыть, ранят столь же сильно.

И тут мной завладела странная мысль: что, если мое тело – мое тело, мое сердце – будут изнывать без него? Что делать тогда?

Что, если по ночам я не смогу жить без него – без него рядом со мной, без него внутри меня? Что тогда?

Думать о боли до того, как она придет…

Я знал, что делаю. Даже во сне – я знал.

Пытаешься выработать невосприимчивость к боли – вот что ты делаешь; так знай, что так ты в конце концов уничтожишь все чувства, – хитрый, пронырливый мальчишка, вот кто ты такой – хитрый, бессердечный, пронырливый мальчишка. Я улыбнулся этому голосу. Солнце светило прямо на меня – и я любил его почти той же любовью, которой язычники любят все земное. Язычник, вот ты кто. Я никогда не думал, что так сильно люблю землю, море, солнце. Люди, вещи, даже искусство были на втором месте. А может, я просто обманывал себя?..

Ближе к вечеру я понял, что в самом деле наслаждаюсь сном, а не просто ищу в нем спасения. Мечтать во сне – прекрасно, но просто спать – ничем не хуже. Мной завладевало ощущение чистого блаженства.

Я подумал, что сегодня, кажется, среда, и это была правда: во дворе, разложив инструменты, точильщик за станком точил столовые приборы – каждое лезвие в доме, – а Мафальда беседовала с ним, стоя рядом и держа в руке приготовленный для него стакан лимонада. Режущий скрип и шипение точильного колеса разливались в послеобеденном зное, пока я наслаждался звуками, долетавшими до моей спальни.