Назови меня своим именем

– Меня? – переспросил я, не совсем понимая, почему из всех присутствующих он обратился с этим вопросом именно ко мне.

Лючия уставилась на нас.

– Альфредо, боюсь, о развращении молодежи он знает больше, чем ты. E un dissoluto assoluto[93], – произнесла она, уже привычным жестом поднося ладонь к моей щеке.

– Это стихотворение – только об одной вещи, и больше ни о чем, – вставила Straordinario-fantastiсo.

– «Сан-Клементе» – по меньшей мере о четырех! – возразил поэт.

Прозвучало третье предупреждение от официанта.

– Послушайте, – вдруг обратился к официанту хозяин книжного магазина, – почему бы вам не разрешить нам здесь остаться? Мы вызовем юной леди такси, когда закончим. И, конечно, заплатим. Еще по мартини?

– Делайте что пожелаете, – ответил официант, снимая фартук. Похоже, он сдался. – Я иду домой.

Оливер подошел ко мне и попросил сыграть что-нибудь на фортепиано.

– Что бы ты хотел услышать? – спросил я.

– Что угодно.

Это будет благодарностью за самый прекрасный вечер в моей жизни. Я отпил из второго по счету бокала мартини, ощущая себя таким же испорченным, как все те джазовые пианисты из фильмов, которые бесконечно много курят и пьют и которых находят мертвыми в сточных канавах.

Я хотел сыграть Брамса. Но чутье подсказывало выбрать что-нибудь тихое и созерцательное. Поэтому я сыграл одну из «Гольдберговских вариаций» Баха – и сам сделался тихим и созерцательным. Среди присутствовавших пятнадцати – или около того – человек раздался вздох; я обрадовался – для меня это был единственный способ отплатить им за такой волшебный вечер.

После меня попросили сыграть что-нибудь еще, и я предложил каприччио Брамса. Все единодушно согласились, что это прекрасная идея; но внезапно мной словно завладел дьявол, и, отыграв первые аккорды каприччио, я вдруг передумал и перешел на stornello[94]. Этот контраст привел всех в легкое замешательство; все принялись петь, правда, совсем не в унисон – каждый пел ту stornello, которую помнил. Но дойдя до припева, мы договорились петь те слова, которые мы с Оливером слышали днем от живой скульптуры Данте. Все пришли в восторг и попросили меня сыграть еще одну песенку, затем – еще и еще. Римские stornelli – как правило, непристойные, бодрые песенки, в отличие от печальных и душераздирающих неаполитанских арий. После третьей песни я посмотрел на Оливера и сказал, что хочу выйти на улицу глотнуть свежего воздуха.

– Что случилось, ему нехорошо? – спросил поэт у Оливера.

– Нет, просто хочет немного подышать. Пожалуйста, сидите.

Кассирша наклонилась и одной рукой приподняла железную решетку. Я пролез под ней и сразу ощутил дуновение свежего ветра в пустынном переулке.

– Давай немного пройдемся? – предложил я Оливеру.

Мы спустились по темному переулку – как две тени у Данте, одна постарше, другая помладше. На улице было по-прежнему очень жарко, и лоб Оливера блестел в свете фонаря. Мы прошли чуть дальше по необычайно тихому переулку, затем – свернули на другой; казалось, неведомая сила ведет нас, растерянных и изумленных, в какой-то незнакомый мир по влажным, сказочным, гоблинским тропам. Единственными звуками было мяуканье уличных кошек и журчание воды где-то неподалеку. Это был либо мраморный фонтан, либо один из бесчисленных муниципальных fontanelle – родничков с питьевой водой, которые в Риме встречаются на каждом шагу.

– Вода, – выдохнул я. – Не стоило мне пить мартини… Я ужасно пьян.

– Мартини определенно был лишним. Ты выпил сначала виски, потом вино, граппу – и теперь джин.

– Да уж, решил как следует подготовиться к романтической ночи.

Он усмехнулся.

– Ты очень бледный.

– Кажется, меня сейчас стошнит.

– Сделай это, и тебе станет лучше.

– Как?

– Наклонись и как можно глубже засунь палец себе в рот.

Я помотал головой. Ни за что.

Мы заметили у тротуара урну.

– Можно прямо сюда, – сказал он.

Обычно я сдерживал рвотные позывы, но в этот раз постеснялся вести себя по-детски. Однако делать это рядом с Оливером мне было неловко. К тому же я не был уверен, не идет ли за нами Аманда.

– Давай – наклонись, а я подержу твою голову.

Я сопротивлялся:

– Сейчас все пройдет. Точно пройдет.

– Открой рот.

Я открыл. И едва он успел коснуться моего небного язычка, как меня сразу же стошнило.

Зато какое утешение – он держал мою голову! Как самоотверженно и мужественно делать это, пока кого-то тошнит. Смог бы я ответить ему тем же?

– Кажется, все, – наконец сказал я.

– Давай немного подождем, вдруг нет.

Разумеется, он был прав: еще один рвотный позыв, и я изверг вторую порцию выпитого и съеденного ранее.

– Ты не пробовал жевать горох? – спросил он, улыбаясь.

Как же мне нравилось, когда он так шутил надо мной.

– Надеюсь, я не запачкал твои ботинки.

– Я не в ботинках, а в сандалиях.

Мы оба расхохотались.

Оглядевшись, я обнаружил, что меня вырвало прямо возле Пасквинской статуи[95]. Как это похоже на меня – выкинуть такой фокус прямо перед самым почтенным римским пасквилянтом.