Назови меня своим именем

– Клянусь, там были совсем не тронутые горошины, которыми можно было бы накормить половину голодающих детей Индии.

Снова смех. На обратном пути я умылся и сполоснул рот водой из фонтана.

Прямо перед нами вдруг снова возникла живая скульптура Данте. Теперь он стоял без плаща, распустив длинные черные волосы. Сегодня он, должно быть, так вспотел в этом костюме, что сбросил пару килограммов.

Данте ругался с королевой Нефертити – тоже без маски и со спутанными от жары волосами.

– Сегодня вечером я собираю свои вещи – и до свидания, всего доброго.

– И тебе того же, и vaffanсulo![96]

– Сам fanсulo, e poi t’inсulo![97] – с этими словами Нефертити кинула в Данте горсть монет. Он увернулся, но одна все же задела его по лицу.

– Aiiiio! – взвизгнул он.

На миг мне показалось, что они сейчас подерутся.

Обратно мы пошли другим, таким же темным, пустынным и сверкающим переулком, а затем свернули на Виа Санта-Мария-дель-Анима. Из стены небольшого здания на углу слабо светил квадратный фонарь. Вероятно, на его месте раньше была газовая лампа. Я остановился, и Оливер тоже.

– Это был самый прекрасный день моей жизни – а завершил я его, давясь рвотой у фонтана.

Оливер не слушал меня. Он вдруг резко вжал меня в стену и начал целовать, прижимаясь своими бедрами к моим и почти отрывая меня от земли. Мои глаза были закрыты, но я почувствовал, как на мгновение он прервал поцелуй и огляделся посмотреть, нет ли вокруг прохожих. Я не хотел оглядываться – пусть об этом беспокоится он. Потом мы снова целовались, и, по-прежнему не открывая глаз, я вдруг услышал два пожилых мужских голоса. Они что-то ворчали – мол, посмотрите-ка на этих двоих, в прежние времена такого не было!.. Но я не хотел о них думать и ни о чем не волновался. Если не беспокоится Оливер, не беспокоюсь и я. Я готов был провести так остаток своей жизни: с ним, ночью, в Риме, – глаза закрыты, моя нога обвивает его. И тогда я решил, что через несколько недель или месяцев вернусь сюда – на это место, которое теперь стало нашим.

По возвращении в бар мы обнаружили, что все уже разошлись. Было уже около трех, а может, и позже. За исключением редкого рычания автомобилей, в городе стояла мертвая тишина. Случайно оказавшись на площади Ротонда рядом с Пантеоном, мы обнаружили, что она тоже непривычно пуста: здесь были лишь несколько туристов с огромными рюкзаками, пара пьяниц и, разумеется, наркоторговцев.

У уличного продавца Оливер купил мне банку “Lemonsoda”. От освежающего, горьковатого, лимонного вкуса мне сразу стало лучше. Себе Оливер купил горький оранжевый напиток и кусок арбуза, который предложил мне попробовать, но я отказался.

Как же это восхитительно – бродить полупьяным жаркой, влажной ночью с банкой лимонада по блестящим мощеным улочкам Рима и обниматься.

Мы повернули налево и направились к площади Фебо; вдруг, словно из ниоткуда, в темноте перед нами возник человек – он перебирал струны гитары и пел – но не балладу, а, как мы выяснили, подойдя ближе, старинную неаполитанскую песенку: “Fenesta сa luсive”. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать ее. А потом я вспомнил.

Мафальда научила меня этой песне, когда я был совсем еще мальчиком. Она пела ее мне вместо колыбельной. Я почти ничего не знал о Неаполе и, за исключением Мафальды и ее ближайшего окружения да нескольких поездок в Неаполь с родителями, никогда не общался с неаполитанцами. Но в тот вечер куплеты этой печальной песни вдруг разбудили во мне такую сильную ностальгию по утраченной любви и всему, что было потеряно в течение чьей-то жизни (например, жизни моего дедушки, начавшейся задолго до моей), – что я словно перенесся в бедную, безутешную вселенную простых людей – таких, как предки Мафальды, – суетящихся в своих крошечных неаполитанских viсoli – переулках; я хотел разделить память об этих людях с Оливером, слово в слово, как если бы и он тоже – как Мафальда, и Манфреди, и Анкизе – был южанином, которого я встретил в заграничном портовом городе, и мог бы мгновенно понять, почему звуки этой старинной песни, похожей на древнюю молитву по усопшим на самом мертвом из языков, вызывают слезы даже у тех, кто не понимает в ней ни слова.

Он сказал, что песня напомнила ему израильский государственный гимн; или это что-то по мотивам «Влтавы»[98]? Хотя, если подумать, похоже и на арию из «Сомнамбулы» Беллини[99]… Теплее, ответил я, но все же не то, – хотя эта песня в самом деле часто приписывается Беллини. Он сказал, что мы клементезируем.

Я перевел текст с неаполитанского на итальянский, а потом на английский. Речь в песне идет о молодом человеке, который проезжает мимо окна своей возлюбленной и от ее сестры узнает, что Неннелла умерла. «Из уст, где когда-то распускались цветы, теперь вылезают лишь черви. Прощай, заветное окно, – моя Ненна больше никогда не выглянет наружу».