Не бойся друзей. Том 1. Викторианские забавы «Хантер-клуба»

— Сразу, Ибрагим Рифатович, или вам удобнее — дядя Изя? В тех обстоятельствах, что мы познакомились, каждая ваша чёрточка и интонация так запомнились, что я бы вас и в гриме пожилой негритянки узнал. Но маскировка хорошая. Для обычной жизни — вполне. Однако я бы посоветовал, если под русского дальше собираетесь работать, — психологическую корректировку провести. По внешности всё нормально, но кем вы себя при этом считаете? Профессором по кафедре патологической анатомии — нужно добавить самоуважения в манерах и снисходительного цинизма в разговоре с пока ещё живыми согражданами. Купцом первой гильдии — тогда позволительна развязность в нерабочей обстановке и скрупулёзная, до отвращения, въедливость в деловых вопросах. А вообще я бы посоветовал вам лучше взять образ обрусевшего армянина или того же «дяди Изи» в облагороженном варианте. Впрочем, это не моё дело. А лично — рад повидаться. Мои сотрудницы вам благодарны — теперь все обеспечены приданым…

Катранджи выслушал Валерия с величайшим вниманием. Советы молодого, даже слишком молодого подполковника, выручившего попавшего в смертельную ловушку миллиардера, всю жизнь расставлявшего ловушки другим, он воспринимал почти так же уважительно, как в своё время наставления отца. В чём и преимущество умного человека — в нужное время гонор прячется в карман, и приказания в данный момент лучше всех знающего, что нужно делать, выполняются беспрекословно. Пусть ты — генерал, магараджа или владелец транснациональной корпорации, а он — сержант, погонщик слона или обычный бухгалтер.

— Я не ошибся, Арсений, и вы не ошиблись, по-моему. Лучшего сопровождающего, чем господин Уваров, мне не нужно. Что же касается совета Валерия Павловича — увы, не пойдёт. Чтобы изображать русского сколь угодно долго, у меня навыков хватит, всё же пять лет в Петрограде прожил, да и русские люди настолько разные и столь мало обращают внимания на собственную «русскость», что никакие случайные промахи мне не повредят. Всегда найдётся, чем оправдаться или объяснить. Зато при общении с армянином или евреем я проколюсь в момент. Слишком малые народы с обострённым стремлением к самоидентификации. Вдруг окажется, что я никогда не слышал про всем известного «шурина дедушки Вартана»? Или с кашрутом[108] ошибусь? Они, хоть верующие, хоть неверующие, а в этих вопросах подсознательно натасканы куда лучше меня. Был у меня давным-давно в Питере знакомый еврей. Выкрест, естественно, поскольку в военно-морском училище подводного плавания учился. Так я, вроде как явный мусульманин, водку салом с солёным огурцом легко закусывал, а он дичь, добытую на охоте, — не ел. Так, мол, дедушка заповедовал: «Нельзя есть животное, убитое с причинением страданий». Гуманисты… Торпедой по пассажирскому лайнеру засадить — доблесть и геройство, а утку дробью влёт — варварство и жестокость.

— Согласен с вами, — скупо улыбнулся Тарханов, сам однажды грубо проколовшийся при попытке всего несколько вечеров изображать перед русской, заметьте, девушкой еврея, причём, имея хорошо сделанный паспорт на имя Узиеля Гала[109]. — Тот факт, что вы есть, кто есть, и мы с графом тоже (титул Уварова он, по непонятной Валерию причине, счёл нужным подчеркнуть), позволяет нам самим решать, в каком качестве реализовывать свои желания и способности в этом мире.

«Во загнул господин полковник, — восхитился Уваров. — Наверняка Вадим Петрович ему какую-нибудь очередную заумь для прочтения подсунул!» Если бы эти или подобные слова прозвучали из уст Ляхова, Валерий не удивился бы, наоборот, постарался бы запомнить и развить при случае.

Тарханов замолчал, убедился, что Катранджи не собирается возражать, и, не спрашивая разрешения хозяина бутылки, сам разлил по тридцатиграммовым рюмочкам драгоценный коньяк. Он уже прочёл надпись на этикетке и представлял его «рыночную стоимость». Вернее — цену. Постоянно следивший за повышением его общеобразовательного уровня Ляхов неоднократно, моментами раздражаясь, подчёркивал разницу между этими понятиями — «цена» и «стоимость». Хотя, казалось бы, разница почти та же, что между «весом» и «массой».

— Знаете, Ибрагим-эфенди, — повертел он перед глазами рюмкой, — для того чтобы у нас всё в дальнейшем сложилось к всеобщему удовольствию и пользе, я скажу сейчас вещь, которая может вам показаться… Ну, не знаю. Неприятной, обидной, а может, и пророческой. Но таким странным узлом всё завязано…

Уваров смотрел на своего несгибаемого командира и удивлялся. Словно не прославленный в боях и на административном поприще офицер, едва переваливший тридцатилетний возрастной рубеж, сидел напротив, а… Да бог его знает кто! Чуть ли не монашествующий философ, удручённый странностями и непостижимостью окружающего мира. Какой-нибудь Адсон из Мелька в старости[110].

— Не представляю, что такого вы можете мне сказать после того, что мы с вами прошли и пережили, — спокойно ответил Катранджи, но заметным для Валерия образом поднапрягся.