Не бойся, мама !

И вот я сижу в небольшой комнате Чхартишвили и с удовольствием вдыхаю аромат чая. Какое все же счастье - домашний уют, семейное тепло... Я смотрю на стоящую в углу кровать с пестрым покрывалом, и меня невольно начинает клонить ко сну.

Чхартишвили сидит задумавшись и монотонно помешивает чай ложкой. Он молчит. Он всегда молчит, если с ним не заговорить. Жена майора, сложив руки на коленях, сидит в другом углу и также молча наблюдает за нами. Удивительно красивые и печальные глаза у нее!

- Нина Сергеевна, пожалуйте к столу, - прошу я.

- Ничего, посижу тут, а вы угощайтесь, прошу вас, - тихо отвечает-она.

- Иди к нам, Нина! - говорит Чхартишвили.

- Сейчас сварю кофе и приду, - говорит она и выходит.

- Жаль ее... - вздыхает майор, - пятнадцать лет живем вместе. Муж я, казалось бы, неплохой, зарплату до последней копейки отдаю ей - мне-то здесь деньги ни к чему, - каждый год посылаю отдыхать по путевке, трижды ездила за границу... Мебель рижскую купил... Дочка в музыкальном техникуме... Не пью, не курю... В прошлом году подарил ей на день рождения платье... Обняла она меня и заплакала. "Чего, говорю, плачешь?" Молчит, а слезы - кап, кап... Видно, еще в чем-то они, женщины, нуждаются, кроме того, что есть у них муж и барахло там всякое... Но в чем, черт возьми?! В любви? Так я же ее обожаю! Чего же еще? Я не знаю, не понимаю... А сама ни слова об этом. "Я, говорит, счастлива!" Врет! Вижу, что-то не так, а что именно - убейте меня, не; пойму!.. Жалко ее!.. - Чхартишвили разлил коньяк, чокнулся со мной. - А как вы думаете?

- Что вам сказать, дорогой Алеша... - Я пожал плечами, отпил коньяк. Со дня сотворения человечества писатели всего мира об этом пишут, теряются в догадках: что нужно женщине? Как называется то, чего не хватает нам с вами? На самом ли деле любовь то, что нам кажется любовью? И никто еще не ответил на эти вопросы. Что же могу ответить я?

В комнату вошла Нина Сергеевна с двумя чашками дымящегося турецкого кофе.

- Угощайтесь... Вижу, чай вы не пьете, может, кофе поправится?

- Иди, сядь с нами, - Чхартишвили взял жену за руку, привлек к себе, потом обнял за плечи.

- Алеша! С ума сошел! - женщина вспыхнула и вырвалась из объятий мужа.

- Вот видите, Владимир? - смущенно улыбнулся Чхартишвили. - Чего-то нам не хватает!

- Дорогой мой, любая женщина, даже самая простая, самая примитивная, всегда остается загадкой для мужчины, она вне пределов нашего понимания, поэтому не будем философствовать... Ваше здоровье, Нина Сергеевна! - я поднял рюмку и выпил.

- Спасибо! - проговорила женщина, подняв рюмку мужа, чуть помедлила, потом быстро осушила ее и поставила перед майором.

- Ему нельзя, - сказала она.

- Ну уж нельзя! Одну рюмку... - сказал я.

- Пограничник как ищейка: спиртное ему притупляет обоняние, улыбнулась она.

Я вопросительно взглянул на майора.

- Одна рюмка не страшна, две - это уже опасно. Налей мне, Нина, выпью за твое здоровье! - попросил Чхартишвили.

Жена налила.

- Дорогой Владимир! - начал майор. - Я хочу выпить за здоровье моей жены. Вообще-то я не мастер произносить тосты, тем более красивые тосты, но... С Ниной я познакомился в торжественный день, на нашем выпускном вечере. Их школа шефствовала над нашим училищем или наоборот, я уже не помню. Одним словом, в тот вечер, когда мы впервые нацепили погоны со звездочкой младшего лейтенанта, пришли к нам школьницы - в коричневых форменных платьицах, в белых фартуках, с розовыми бантиками в волосах. Много их было! Ну, естественно, начались танцы. Играл наш военный оркестр... Я пригласил на вальс Нину... А спустя месяц она заявила мне, что готова идти со мной хоть в могилу... Должен вам сказать, у меня тогда и угла-то собственного не было... Мы поженились.

Отец Нины закатил всемирный скандал и даже вызвал меня на дуэль... Я явился на место дуэли со значком "Ворошиловского стрелка" на груди. Испугался папаша или еще что - не знаю, однако стреляться не стал, и мы помирились. С тех пор прошло немало лет... А теперь слушайте про другое... Года два тому назад появился в нашем селе некий дядя - мастер, да какой! Золотые руки! Подрядился он одному колхознику ставить дом. И поставил село ахнуло! И пошло, и пошло! Все, какие кругом новые дома красуются, его работа. И потребовал сельский сход оставить его здесь, выделить ему участок, оформить как полагается и все такое... Клянусь вам, не лежало у меня сердце к этому человеку! Не нравились мне его глаза - зеленые, змеиные глаза! Улыбался он одними губами, а глаза были холодные, словно неживые... Но воля народа взяла верх... Целый год он трудился как двужильный:

строил, красил украшал, подправлял... Село души в нем не чаяло... Приходит он как-то вечером ко мне и говорит:

"Товарищ майор, вчера я закладывал фундамент дома Феридэ и заметил: в конце двора, под заграждением, дыра здоровенная, человек свободно пролезет. Водой, видно, прорыло. Так вы посмотрите, пожалуйста, и велите заделать. Чем черт не шутит, сами понимаете..."