Не бойся тёмного сна

или карликом…

– Конечно, кино, привычного вам, сейчас нет, – ответил

Григорий Иванович, – а вот театров, тьма. Куда денешься,

если у одних людей есть потребность перевоплощаться, а у

вторых потребность восторгаться тому, как талантливо это

делают другие.

Вскоре Марина пригласила их завтракать. Завтракали

они, однако не в столовой этого прекрасного жилища, как

ожидал Нефедов, а в саду на открытом воздухе. Там в тени

стоял белый легкий столик с белыми жестковатыми, но так

же самоподстраивающимися креслами. На столике была

белая, до скрипа накрахмаленная скатерть, на скатерти

тонкие, даже чуть просвечивающие фарфоровые чашечки,

115

белый сливочник со сливками. Черным здесь был только

дымящийся горячий, ароматный на свежем воздухе кофе,

который наливала статная сорокалетняя Марина.

Тень, в которой они расположились, была густой и

влажной. На траве еще там да там блестели капельки росы.

Нефедов с наслаждением воспринял прохладу, но не сразу

обратил внимание на то, что создавал ее большой

раскидистый тополь.

– Тополей теперь мало, – с огорчением проговорил Берг,

заметив интерес гостя. – Все стараются заменить их

какими-то полезными деревьями. Но взгляните: как хорош

тополь! А как он пахнет… Особенно в пору молодых

листочков. Но более всего мне по душе время пуха, хотя

многие, этого не переносят. В это время я люблю сидеть за

этим столиком и размышлять. Есть, знаете ли, в этих

минутах, что-то нежное и мощное. Грустно видеть тихое

оседание пуха, помня, что это же самое ты видел и в

прошлом году, и пять, и пятьдесят, и сто лет назад. Этому,

тополю восемьдесят три года. Я сам посадил его и

отношусь к нему, как к своему ребенку, оберегая от

всяческих болезней. Прежний тополь умер от старости.

Мне было так жаль его… Но ничего не попишешь, если мы

научились переживать деревья. Думаю, что было время,

когда они жалели нас. И, может быть, поэтому, когда

опускается пух, мне кажется, что это оседает само седое

время… И тогда я пытаюсь ответить на один и тот же

вопрос, разгадать главную загадку: отчего человеку и

вечная жизнь кажется печальной… Что это за странное

существо – человек… Вы знаете, коллега, – раздумывая,

сказал Григорий Иванович и на какое-то время замолчал.

116

И Нефедову от этого слова «коллега», сказанного так

спокойно и «на равных» человеком юношеского вида,

снова стало не по себе.

– Вчера, – продолжал Берг, – после разговора с Юрием

Евдокимовичем, я просмотрел некоторые ваши

произведения. К сожалению, лишь просмотрел, времени

117

было слишком мало. Но один из ваших романов даже

увлек меня, и после я обязательно дочитаю его. Так вот,

нам ведь обоим известно, что главная тема творчества у

каждого писателя складывается сама собой. Можно даже

сказать, что это не писатель выбирает ее, это тема

выбирает писателя. Вашей темой всегда было будущее,

бессмертие, перспектива человека. А вот моя тема – тема

одиночества. Свой последний роман я написал десять лет

назад. Это был роман о гениальнейшем художнике с

планеты Гея Андрее Болотове. Кстати, каково ваше

отношение к нему?

– Увы, – развел руками Нефедов, – я даже не знаю кто

это такой.

Писатель с таким удивлением вонзил в него свой взгляд,

что Нефедов понял, насколько чудовищным было это

незнание. Что ж, Григорию Ивановичу пришлось лишь

вздохнуть и в очередной раз сделать поправку на

совершенную уникальность человека, сидящего перед ним.

– Так вот к чему вся я это рассказываю, – продолжил он,

– дело в том, что мой роман о Болотове называется «Самое

великое одиночество». Но теперь, познакомившись с вами

(а вчера с вашими работами) я подумал, что зря

использовал это название, потому что если бы я написал

роман о вас (а эта идея пришла мне в голову тоже вчера),

то тогда я не знал бы в какой превосходной степени

назвать ваше одиночество…

Это откровение застигло Василия Семеновича врасплох.

Вот так юноша! Впрочем, никакой он не юноша, да и не

важно кто. Важно как сумел он это постичь? Тем более,

вчера, еще не видя и не зная самого человека, а лишь

воображая его состояние! И этим пониманием он за одни

сутки превзошел всех восстановителей, которые более

пятидесяти лет лепили его внутренний мир. Нефедов

взглянул на внешне спокойного Юрия Евдокимовича. Тот

сидел, сцепив руки на груди, но пальцы одной руки сами

118

собой нервно барабанили по предплечью другой.

Неизвестно о чем они говорили с Бергом вчера, но сегодня

восстановитель смотрел на него с явной досадой. Кажется,

вчера он забыл предупредить Берга, чтобы ни о чем

подобном сегодня не говорилось. Хотя, откуда ж было ему

знать, что именно у этого писателя главная тема творчества

– одиночество?

Казалось, беседа подошла к логическому концу. Тем

более что и кофе был допит. Юрий Евдокимович

напомнил, что у них сегодня еще много дел, и,

распрощавшись с хозяевами, они отправились на

остановку леттрамов. По дороге возникло какое-то

нелегкое молчание.

– Ну, так и что? – спросил, наконец, старший

восстановитель как-то сразу обо всем, не ожидая, в общем-

то, хорошего продолжения разговора.

– Они замечательные люди, – сказал Нефедов, – спасибо

за знакомство.

– А вот мне он что-то не понравился, – пришлось

признаться Юрию Евдокимовичу.