Не будь дурой, детка! (СИ)

Если честно, Горянова самой себе поражалась, ведь она никогда не была настолько напористой и старалась не переходить на личности, искренне уважая чужое пространство. Нет, она вполне могла переключиться с русского языка на мат, наорать громко и многое другое, но делала это исключительно с людьми, не понимающими иначе, ну, что греха таить, есть в России такая категория людей, но даже тогда делала это с неизменным женским обаянием. Мол, просто пытаюсь говорить с вами понятным языком, а так — ничего личного, господа хорошие! В той, «доворонежской» жизни, она никогда не позволила бы себе даже в приступе самой безумной ярости перейти границы так, как она сделала сейчас. Выгнала без всяких угрызений совести самым скандальным образом незнакомого человека из дома!

— Оёёёё! — это медленно приходило осознание сотворенного.

Да что с ней? Подумаешь — дурацкое пространство, триста метров бездверной жизни и ванная в полу! Это проблема? Уж кто — то, а Даринка вполне смогла бы исправить довольно многое, заставив того же Рустама привезти потолочные карнизы и повесить на них какую — нибудь дешевую плотную ткань, зонируя квартиру, и спокойно, ну в течение двух — трех дней, привести это глупое пространство в приемлемый вид. А в крайнем случае, могла заставить Рустама найти ей новое жилье или попросить Самвела Тимуровича оплатить гостиницу. В общем, цивилизованных вариантов была тьма! Но нет! Она выбрала самый худший из всех возможных, словно все границы ее воспитанности был стерты, и Даринка с остервенелым унынием поняла, что, наверное, после сегодняшнего стала почти хабалкой, так, кажется, называют в простонародье женщин, потерявших всякое самоуважение. Хабалка! Для честной, честолюбивой, но не желавшей отказываться от собственной женственности Горяновой это был почти приговор.

Ведь напористость, сила, уверенность в себе всегда должны идти рука об руку с воспитанностью, ибо без нее все эти качества лишь показатель абсолютной распущенности и глупости. Горянова посмотрела на себя в зеркало в прихожей и поморщилась, потому что показалось ей, что в отражении на нее сморит, словно с Дориановского портрета, тетка средних лет с властными выражением лица и уголками губ, сумрачно опущенными вниз. Она смотрела в зеркальное отражение, и ей вдруг стало так нестерпимо жалко себя, словно она только что потеряла не только лет десять своей молодости, но и что — то очень важное — опору. Даринка, вся такая независимая, вдруг отчаянно захотела, чтобы все это, ну, проблемы с квартирой и людьми, решала не она, а кто — нибудь, кто — то, кто не позволит ей стать грубой теткой, умеющей сносить все стены вокруг. Теткой, чьи мечты, чаяния, надежды, чья хрупкая женственность навсегда были разрушены жизнью, бытом или мужчиной, кто знает? Теткой, которая, как тот зеленый Халк, сильна, но никогда уже не сможет быть женственно прекрасной.

Рука Горяновой непроизвольно потянулась, чтобы смахнуть со своего пальто грязь, вероятно, попавшую туда, когда она, впервые не щадя, бросила дорогую одежду на мокрый чемодан. Она не узнавала себя! Сейчас, в этой чужой квартире, после триумфальной победы над растерянным армянским противником, она чуть не плакала, потому что понимала: внутри нее, такой раньше цельной, неразделимой, вдруг началась борьба. Борьба с самой собой. Борьба не на жизнь. А на смерть. Все, что держало ее стальной характер, теперь было сметено болью, той самой болью, которую Горянова не готова была признавать, но которая теперь зеленым буйным цветом расползалась где — то глубоко в груди. И больно было не только потому, что Пименов предпочел ей Эльку, и не столько потому, что мелкая, следуя давней привычке забрала самое дорогое, а потому, что все, что Горянова выстроила в своей голове, вдруг дало резкий, сумасшедший сбой. Разрушилась ее мечта о тихой жизни рядом с простым хорошим парнем. Исчезла даже сама мысль о том, что эта тихая жизнь ей по плечу…

Горянова прошла на кухню и села за вычурный стеклянный стол, столь же неуместный здесь, сколь и пафосный, ведь все остальное пространство дышало светом, натуральным деревом и английским текстилем с цветочным принтом. А этот стеклянный ужас портил теплую атмосферу чудесной кухни.

— Я стол! — горько протянула Даринка. — Этот никому не нужный стол!