Не чужая смута. Один день – один год (сборник)

Я и подобные мне – все мы жили девяностые и «нулевые» в ощущении распада почвы, в непрестанной тошноте. Мы почти потеряли надежду. Там были разноцветные краски – но всё это разноцветье выглядело так, будто кого-то вырвало нам под ноги.

Нас воротило от того хоровода, в который нас увлекли на правах бедного, глуповатого, начудившего и нераскаявшегося даже не родственника, а соседа.

Нам казалось, что этот тоскливый позор никогда не кончится.

Мы никуда не собирались уезжать отсюда и знали, что будем жить здесь вопреки всему – просто нам выпала такая жизнь, и другая могла не настать.

Чувство причастности к своему народу – «где он, к несчастью, был» – спасало.

Совсем недавно у нас появились смутные надежды, что всё произошедшее за четверть века было не напрасно. Тысячи слов, которые мы прокричали на митингах, наше, против большинства и вопреки всему, юное брожение в 91-м и в 93-м, наши товарищи, убитые в Приднестровье и в Чечне, наши соратники, сидевшие во всех тюрьмах обновлённой России, наша площадь Революции, наша страсть к прошлому удивительной нашей Родины.

У нас появилась надежда.

А у них пропала.

Удивительно, но во всём остальном мы с этим музыкантом и с подобными ему – схожи.

Нас радуют одни и те же книги, одни и те же фильмы, мы ходим на одни и те же выставки и любим одну и ту же музыку.

В своё время Андрей Синявский писал, что у него были только «стилистические разногласия» с советской властью.

Нынче всё наоборот. С нашими оппонентами, живущими в своей иллюзорной, на наш вкус, «эволюции», – совпадения у нас только «стилистические».

Мы обладаем общим культурным кодом.

Во всём остальном мы противоположны. Диаметрально!

Что им хорошо – нам смерть. Что нам радость – им депрессия.

«Я выйду в городе солнца, / Мне ноги лизнёт волна. / А ты возвращайся в свой Углич / И живи одна», – поёт мой товарищ.

Углич – наш дом, мы к нему привыкли. Уж не знаем, где ваш город солнца и кто вас там лизнёт.

…Только что встретил этого товарища на просторах Сети.

Там вывесили новость о том, что РПЦ наградило главу КПРФ.

Товарищ написал: энтропия абсурда зашкаливает.

Я вяло съязвил: венчание однополых людей в храме – тоже часть энтропии абсурда, или нет?

Что он ответил, я не посмотрел.

Все эти разговоры идут по инерции. Нам не о чем объясняться. Так же могут пытаться договориться рыбы и пауки, кроты и дельфины.

У нас, да, общие песни – но разная страна.

Одни и те же любимые писатели – но иначе настроенные рецепторы.

Наш символ веры состоит из слов, отрицающих их символ веры.

Их наряды нам кажутся вывернутыми наизнанку, а их речь о самом главном – речью о самом вздорном.

Когда я писал «К нам едет Пересвет» – они читали: «К нам едет дикобраз».

Их депрессия – для нас только слабый повод пожать плечами. Они же нашу депрессию в упор не видели, а если видели – то вообще не понимали, о чём мы грустим: «радоваться надо».

Быть может, мы жили в одном прошлом, которое видели по-разному, но будущее точно рискует кого-то из нас переехать катком.

То, что придёт ещё позже, быть может, примирит нас – но это уже не будет иметь ни малейшего значения.

В России живут сотни народов, и уживаются тысячу лет.

Но в том смысле, о котором я говорю сейчас, у нас две расы.

Эти две расы – иной крови. Разного состава.

Когда мы выплываем – они тонут. Когда они кричат о помощи – мы не можем их спасти: нам кажется, что мы тащим их на поверхность, а они уверены, что мы их топим. И наоборот: пока они нас спасали – мы едва не задохнулись.

Нам больше нечего обсуждать.

Я не хотел бы ещё раз говорить об этом.

Я просто собираю рядом тех, кто думает так же, как мы, спасается так же, как мы, и молится о том же, о чём молимся мы.

Вернуться бы в Углич – он и есть город солнца.

* * *

…Опять тут услышал про отсталость России, на этот раз – литературную.

«В Европе уже был Шекспир – а у нас литература появилась только в XIX веке».

Слышали такую фразу, да?

Во-первых, тут сам по себе подход в XXI веке уже нелепый – ну в XIX появилась, ну и что? (Тем более что как минимум на полтора столетия раньше – если говорить о светской литературе.)

По результатам, прямо и без скромности говоря, русская классическая литература – наряду с англоамериканской – сильнейшая в мире, конкуренцию ей может составить в полной мере только немецкая и французская.

Если б этот разговор мы вели в XVIII веке – ещё было бы понятно, а сейчас-то зачем? Мы уже всё доказали.

Иногда вину за отсутствие литературы почему-то сваливают на Орду – но Казань ещё Грозный взял, а светской литературы после этого не было ещё несколько веков.

Думается, тут в другом дело. Например, имело место византийское наследие: Византия просуществовала тысячу лет, а гениальной словесности, по сути, не оставила (словесность была – гениев нет) – почему, это уже другой вопрос. Отношение к литературе мы отчасти позаимствовали оттуда.

В Древней Руси не было личностной, авторской, индивидуальной литературы – там всё было растворено в целом, в национальном, в религиозном, в общежитийном. Ответы где-то здесь надо искать, а не в столь любимой нашими прогрессистами «отсталости».