Не достигнуть координаты Х

Спустя минуту до него, всё же, доходит.

– Чёрт, – смеётся Полански. – А ещё пачки сигарет. Что… что мы курили?

– Синий «Данхилл».

– Мама дорогая, – мой друг закатывает глаза. – Я их у отца спёр.

Я прыскаю.

– Он тебе за них мстит.

– Наверняка, – кивает Полански.

Воспоминания одухотворяют нас.

Мы оба помним, как в первый день в десятом классе, аккуратно подстриженный, гладко бритый и милый высокий мальчик Виктор зашёл в кабинет физики и неуверенно осмотрел класс. Он приметил множество свободных мест за первыми партами, посреди класса, рядом с красивыми девочками и с разговорчивыми мальчиками. Но там ему сидеть не хотелось.

Мы оба помним, как он нерешительным шагом побрёл к последней парте у окна и спросил у юноши за ней, может ли он сесть. На том юноше была новая чёрная толстовка, пахнувшая, отнюдь, совсем не по-новому: слащавый привкус чистоты и поношенности исходил от неё. Сам юноша был нескромно бледен. У него были синие грустные глаза.

Мы оба помним, с какой печалью тот юноша ответил Виктору.

Урок физики, кстати, был последним в тот день. Сразу после неё тот юноша с огромным усилием спросил у Виктора имя и нет ли у него, случаем, сигарет. Виктор тут же откликнулся на его просьбу и пригласил покурить за поворотом у школы.

Там они разговаривали около часа так, как будто знакомы всю жизнь.

Странно, что тем самым юношей был я.

Виктор тоже улыбается этой мысли и, отрекаясь от приятных памятных моментов, оборачивается ко мне со словами:

– Настоящего Коула Прэзара я так и не узнал.

Я тоже его не знаю.

Я знаю, что у Коула Прэзара до сих пор есть та самая чёрная толстовка, что она уже давно утеряла тот самый странный оксюморонный аромат свежести и изношенности при своём довольно приличном виде. У Коула Прэзара до сих пор грустные синие глаза. У Коула Прэзара до сих пор бледная кожа.

И больше мне о себе сказать нечего.

Настоящий Коул Прэзар смотрит кино и гуглит рецензии после. Всегда. Он говорит чужими словами и думает чужими мыслями, потому что у него нет собственной призмы восприятия.

Искусство индивидуально.

Но когда индивидуальности нет, оно общепринято.

Виктор озадаченно вскидывает бровь и, понизив голос, спрашивает:

– Что хочет настоящий Коул Прэзар?

Найти себя.

Я – собирательной образ всех тех мыслей и слов, которые говорят о мне другие люди.

Я – самый красивый мальчик в школе после Полански.

Я – не разговорчивый и странный друг Виктора Полански.

Я – человек-загадка.

Я либо слишком серьёзный, либо слишком тупой.

Я курю не после еды, а вместо.

Я – тот самый парень, с которым можно случайно переспать на вечеринке.

Я – мальчик, который любит кино.

Все люди, говорившие это – люди с собственной призмой восприятия.

Это – люди с личностями.

У меня её нет.

Я ничто.

Так я думаю, когда действительно пытаюсь найти себя. В конце концов, я прихожу к тому, что очищаю свой разум и поднимаюсь с постели. Я беру сигарету, поджигаю её неоновой бензиновой зажигалкой, которую мне подарил Кит на шестнадцатое день рождение, закуриваю и смотрю в окно.

Я задаю себе вопрос.

Кто ты, Коул Прэзар?

– Я бы снял фильм, – бормочу я, выпуская дым на улицу. – С двадцатью пятью аллюзиями. На всякие культовые фильмы. Не знаю, на какие.

Но не нахожу ответа.

Виктор улыбается.

– А почему двадцатью пятью?

Он не курит.

– Миф о двадцать пятом кадре, – я прокашливаюсь. – Человеческий мозг якобы воспринимает двадцать четыре кадра, а двадцать пятый видит, но не воспринимает. Он идёт в подсознание.

Полански хмыкает.

– Его используют в триллерах?

– Нет, – говорю я. – Для рекламы.

– Тайлер Дёрден13 использовал его для издёвки.

– И он тоже.

Я знаю, что настоящий Коул Прэзар любит кино.

И каждый раз, когда речь заходит о предмете его страсти, его невозможно остановить.

На языке начинает крутиться с тысячу слов. Но настоящий Коул Прэзар не разговаривает. Настоящий Коул Прэзар знает, что его никто не слышит. Все его бурные речи уходят в пустоту. А все его лживые слушатели ждут лишь той части, где начинаются поцелуи и лобызания.

С огромным усилием, будто бы я прошу сигарету в первый час знакомства, я начинаю произносить следующие слова:

– Я хочу, – мне трудно говорить. – Чтобы двадцать четыре аллюзии были точно поняты. Но двадцать пятая была либо очень хорошо спрятана, либо…

Я нервно усмехаюсь:

– Если честно, это глупая идея. Но я бы мог сделать весь фильм сплошной двадцать пятой аллюзией. Из двадцати четырёх аллюзий.

Виктор задумчиво хмурится.

Горло спутывают узлы паники и стыда.

– А если, – медленно произносит Виктор. – Сделать двадцать четыре сцены в фильме, и каждая бы из них была бы отдельной аллюзией?

В глазах моего друга заметен неподдельный интерес.

Виктор не из лживых слушателей.

Он вряд ли ждёт продолжение этого диалога на кровати.

Я наклоняю голову и неуверенно спрашиваю:

– Тогда бы весь фильм был бы аллюзией на двадцатичетырёх-сценный фильм?

Полански прыскает:

– А такие существуют?

– Без понятия, – я жму плечами и тут же добавляю – Если что – сниму.

Паника понемногу уходит.

Стыд исчезает.

У Виктора на лице появляется деловитая ухмылка, а его глаза по-кошачьи щурятся.