Не дрогнет рука.

Мне страшно и за отца. Он сейчас как слишком туго натянутая струна. Малейшее лишнее напряжение может стать для него роковым. Докторам он не верит. Пьет какие-то капли, которые сам себе прописывает. Часто лежит на диване у себя в кабинете с мокрой салфеткой на сердце. На днях решается вопрос о его назначении. Сбывается его давнишняя мечта: он будет директором. Сколько лет, не разбирая средств, он пробивался к этому креслу! Сейчас малейшая тень может свести на нет его планы. Что же будет, если разразится катастрофа с братом? Что же будет? Что же будет?

Глава двадцать седьмая КАТАСТРОФА

Опять я ехал в Каменск. Много ли времени прошло с тех пор, как я в последний раз проезжал по этим местам, но мне казалось, что минули годы: столько было пережито и перечувствовано за эти месяцы. Я уже не ощущал себя таким молодым и беззаботным, как раньше, и не испытывал прежней радости при мысли, что скоро увижу родные места. Сейчас мне было не до этого. Меня мучила мысль о том, как воспримет Ирина арест Радия, что она подумает обо мне. Я представлял себе ужас, отчаяние и ненависть ко мне, которые охватят ее в тот страшный момент. Прежде всего она вообразит, что виновна в аресте брата, так как сама доверчиво рассказала мне о нем.

Я хмуро смотрел в окно вагона. Невеселые картины зимней природы как нельзя лучше перекликались с моим угнетенным настроением. Теперь уж и в помине не было буйных ярких красок, так радовавших в прошлый раз мой взор. Спящая тайга, поля и долины были покрыты рябым снегом. Вдали на бледном небосклоне едва виднелась чуть различимая дымная цепь зубчатых гор.

За мутным запыленным стеклом пролетали, подрагивая и подпрыгивая в такт покачиваниям вагона, серые столбы с белыми голубками изоляторов. Параллельные линии бегущих проводов вкривь и вкось расчерчивали затянутую рваной кисеей облаков выцветшую голубизну зимнего неба. Печальный хоровод голых корявых березок сменялся унылыми группами комлистых (точно отекших книзу) лиственниц, махавших вслед холодному ветру спутанной канителью своих шишковатых ветвей. Красный уголь негреющего солнца тускло проглядывал сквозь пепельные клубы паровозного дыма, зажигая их края яркими бликами.

Я машинально следил, как темная тень дыма, скользя по снегу, гналась за нами, клубясь, извиваясь и постепенно тая. Думы, одна печальней другой, так же, как эти черные тени, рождались и таяли в моей голове.

Соседи по купе еще спали, а рядом, за стенкой, уже слышалось:

- Бью!

- Перебиваю! Мне хватит. Открываю два!

- Стой! Подо что же я тогда, дурья башка, хвалился? Поди ты к черту, не буду я с тобой больше играть.

…Было воскресенье. Не рассчитывая в выходной день застать половника в управлении, тем более в такой ранний час, я отправился к дому Роевых, надеясь увидеть няню Сашу. С ее помощью я хотел выяснить одно как будто незначительное, но теперь становившееся очень важным обстоятельство. Мне нужно было знать, где и с помощью какого оружия Радий убил свою собаку.

Во дворе Роевых, где все, до последней щели в заборе, напоминало мне о детстве, хромой мужичок, заросший чуть ли не до глаз седой щетиной, возился со старыми досками и ящиками, налаживая катушку для ребят. Он оказался дворником, обслуживающим несколько смежных усадеб. Я немного помог ему и за это получил приглашение привадить своих ребят на катушку, когда она будет готова.

- Только ребята у меня еще не готовы, - ответил я.

Тут во двор вышла за дровами няня Саша. Едва она скрылась в дровянике, я проскользнул туда вслед за нею.

- Фу, как ты меня напугал! - воскликнула она. - Точно из-под земли выскочил. Хоть бы окликнул раньше. Надолго ли приехал?

Я ответил что-то неопределенное и стал расспрашивать старушку о здоровье, а потом, будто невзначай, сказал:

- Это не ваш Цезарь без ошейника по улице бегает? Смотрите, поймают собачники.

- Эка хватился! Да нашего Цезаря давно и в помине нет. Укусил он этого мордастого дьявола Арканова, чтоб его холера взяла, ну а Радий не стерпел, что его другу такую неприятность причинили, и в тот же день ухлопал бедного пса. Я, правда, не шибко этого Цезаря терпела - уж очень от него псиной несло, а потом вечно он по утрам скулил и хвостищем своим о стулья колотил, спать не давал. Но все же - живая тварь, за что же его убивать? Ведь тот дьявол сам же раздразнил собаку, а как Цезарь его цапнул за руку, так он же и рассердился: «У тебя, говорит, Радий в доме все, далее собаки, меня ненавидят». Ну, Радий, чтобы угодить ему, и застрелил пса.

- Где застрелил, неужели в доме?

- Зачем в доме? Здесь вот, в дровянике. Поставил его вот тут, у чурки, дал кусок колбасы в зубы, а сам в ухо и выстрелил. Видишь, чурка в крови.

Я скользнул глазами по коричневым пятнам, покрывшим чурку с одной стороны, и сразу нашел характерное, уходящее наискось в глубь дерева пулевое отверстие.

- А пистолет он где взял? - спросил я.