Не ее дочь

И она смирилась с красным, щербатым лицом, трагическим итогом перенесенной в детстве ветрянки, за которой последовали стафилококковая инфекция, толерантность к антибиотикам, лишай, а потом еще одно заражение. На бедрах иногда тоже возникало воспаление, распространяющееся даже на половые губы. Она постоянно пускала газы, мылась только дважды в неделю и вечно страдала какой-нибудь хворью, которая, по ее мнению, непременно сведет ее в могилу или окончится хирургическим вмешательством. Эми нужно было заняться спортом, подышать воздухом, вдохновиться чем-нибудь, кого-нибудь полюбить, встречаться с людьми, жить. Но она ничего не предпринимала и не собиралась, и все это вместе делало ее жизнь совершенно невыносимой. Если такое существование вообще можно назвать жизнью. Она не чувствовала себя человеком, личностью.

Это была чужая жизнь. До Ричарда, до Эммы и Робби жизнь была почти сносной, с чтением любовных романов и замороженными шоколадными тортами, которые она поглощала после вечерней ванны. Она жила одна, и ей это нравилось. Теперь она превратилась в белый шум.

Эми решительно шагнула от зеркала в кухню. Ну и что? Да, она не красавица, но разве это новость? Правда, вдобавок она не особенно мила, добра или безумно умна. Краснолицая пышнотелая тетка с паршивой жизнью.

Но только не для дочери. Не для Эммы.

Эми говорили, что два заурядных человека способны произвести на свет прекрасного, но, услышав такую чепуху, она всегда закатывала глаза – пока врач не приложил к ее груди новорожденную дочь. Эми скосила глаза на теплый, розовый и хорошенький сверток, всего лишь восемь фунтов мяса, которые всего несколько секунд назад вытащили из ее раздувшейся волосатой вагины, и протянула девочку обратно врачу, словно ее ребенка (вероятно, с плоским лицом, сплющенной головой и тощими ручками и ножками, как у Ричарда) забрали, и теперь он сосет грудь какой-то другой женщины.

По какому-то жестокому капризу судьбы Эмма была необыкновенно красива, и Эми не знала, что с этим делать. Она боялась, что в ее руках красота раскрошится, как безе. Слишком большая ответственность. Никто в ее семье так не выглядел, но при взгляде на этого ребенка – о да, «этого ребенка» – все прохожие останавливались. Незнакомцы обсуждали ее красные губки («Как будто губной помадой накрасила! Она пользуется губной помадой?») или огромные серые глаза («Они еще поменяют цвет, но, боже мой, какие потрясающие!»), или безупречную фарфоровую кожу («Это же не кожа, а сливки! Так и хочется съесть! Вы наверняка так и делаете»), и все это привлекало внимание к Эми, а она стеснялась, когда люди ее рассматривали. Не могла спрятаться.

После рождения второго ребенка она полностью занялась домом и обречена была постоянно вести разговоры о детях и деторождении, и о том, как это чудесно. Внутри закручивалась спиралью злость. Иногда во время подобных приступов Ричард спрашивал, в чем причина.

– Я не злюсь, – настаивала Эми, выплевывая слова, словно он оскорбил ее одним предположением, что она не добрейшей души человек.

А на самом деле она корова, которая вышла замуж за тряпку. Но кто бы еще на ней женился? А на самом деле она ненавидит материнство, ненавидит свою работу, ненавидит штат Вашингтон, вечно устает до полного изнеможения, потому что она слишком старая, жирная и уродливая и ничего не может с этим поделать.

– Но выглядишь так, как будто злишься, – говорил он.

– А ты выглядишь занудой. Почему ты такой зануда?

– Потому что женился на тебе.

И так они долго пререкались, пока кто-нибудь не сдавался и не забивался куда-нибудь в дальний уголок или не уезжал кататься, а через несколько часов они снова делили постель, и каждый отодвигался на самый краешек. После стольких лет брака она ерзала в кромешной темноте, пытаясь разобраться, как ее угораздило в это вляпаться, но это было не кино, в котором можно изменить свою жизнь, развестись с мужем, уйти с работы, похудеть, перестать злиться на весь мир и переехать в новое и чудесное место. Теперь у нее дети, и по меньшей мере лет на двадцать она привязана к этой жизни, кастрюлям, бесконечным спискам дел и захламленному дому.

Когда через много лет Эмма и Робби уедут, а с ними исчезнут прыщи, гормональные проблемы, подружки Робби, мальчики Эммы и выматывающие подростковые закидоны, Эми будет слишком измотана для чего-либо, останется лишь сидеть в кресле-качалке (если они еще будут существовать; их вообще еще производят?), питаться всяким дерьмом и тупо смотреть телевизор, пока не умрет от сердечного приступа, скуки или подавившись слишком толстым хот-догом, которые Эми так любит и часто проглатывает слишком быстро.