[Не]глиняные

Целовал, смотрел в глаза, бил, умолял на коленях

И снова бил.

…Реки обмелевшей ил

Пропускает сны: сны, как и люди, – тени.

(Говорят, тени сгорят. Говорят, не останется тени.)

«Корни вцепились в горячую землю…»

Корни вцепились в горячую землю старой хрущёвки.

Квёлый росток упирается в точку на карте беззвездной.

Что там, в парсеках за твердью линялой, безбожною бездной?

Где-нибудь в брошенной на произвол райской Борщёвке?

Может, приедешь туда, и не встретит никто, не узнает, –

Серый песок по колено, по грудь, респиратора выше.

Только ПЖ в нескончаемый выдох прерывисто дышит,

Только чатланин(?) с ключами в заброшенной каменной нише,

Только экрана для астрономов заставка цветная.

Может, пойдёшь по колено в песке к позабытому дому

(Будет вернее сказать – к пепелищу – на горе/на горле),

Птенчик ты, слётушка, птенчик ты боженькин, птенчик ты орлий…

Глянь – ничего, да и вправду, что чем ничевей, тем бездонней.

Ходят над речкою, дышат с экрана буланые кони,

Гнётся у речки, ломается поле в хрущёвские кровли,

Тянут к земле, не пускают за конями верные корни.

«Стремился к высокому…»

Стремился к высокому тягой табачного дыма.

Молчал, что рука как опора просто необходима.

Пил самую крепкую и дурманную влагу.

Во снах рисовал стихи на небоскрёбах Чикаго.

Руки водили по воздуху – кисть по стеклу и бетону,

Сам же пугался размахов грубых-зримых-весомых.

Ветер дописывал мастера росчерками-штрихами.

Влага дурманная изредка отдавала духами.

По совету старенькой (и опытной) бабы Вали,

Как египетских мумий тщательно пеленали.

К году забыл, как писать, рисовать и Чикаго.

Заговорил, в забытьи сжёг холсты и бумаги.

В три удивлялся смышленой кошке из «Репки».

В пять – небоскребы ломал на занятиях лепкой.

Бил по рукам тех, кто стремился выше.

Четырнадцатого апреля, утром, на вид – сорок лет, в старом трико, из дому за пивом и сигаретами вышел.

«Запечатанное в бутылку письмо с того света…»

Запечатанное в бутылку письмо с того света,

Поднесенное кем-то к затылку, к виску ли – это

Лечится в санатории закрытого типа,

Во дворе которого липа – горит янтарём, не сгорает липа.

Ты войдёшь в берега этой речки, томлёной гречки,

Что навроде закуски, и белочка на крылечке

Собирает семечки инвалидов и их семей,

Полные горьких от пережарки слюней,

И тебе всё покажется бледным, поскольку вечер и действительно бледно,

Зажигаются меж/за решетками свечи, как свет последний

Перед армией, потому что явно косишь и конечно годен, –

Не бывает разумнее стиш о бутылке и бутылки сей внеземной природе.

Сей разумное, доброе, вечное, сей пролесками гильзы густо,

Твоё место в палате мечено, ждёт тушёный фарш и капуста.

Возвратятся не все, в дальних далях останутся сильные духом.

Это божья непруха и ротного тоже непруха,

Потому что нельзя по матери, если повсюду черти,

И в глазах у чертей не навроде, а точно – смерти.

День седьмый

Сказки увязших по горло в траве и кафеле.

Чай для прогрева миндалин, терновый, как.

Краски, картинка – отточены частым надфилем.

В мёртвой глуши есть изящество, в крови – такт.

Зелень, вплетенная в кости, кресты телеграфные.

Вёрсты вокруг да около, рваный шёлк.

Знаешь, я видел морфины на этом кафеле.

Их не хватало, а Ты, избиенный, шёл.

Знаешь, я видел, ослепший, как Фройд безумствовал,

Обезоружен, смущён, целомудрен, как.

Знаешь, я видел: день седьмый в окне – искуственен,

Смятый низшею силой последний акт.

Знаешь, вначале была (да, она) истерика.

Сон был первей, но вначале была она…

Господи, доведи до другого берега.

Господи, не найди под пальто вина.

Бог не умер

У лотка с серым мясом нога увязает, уверенно – трудно идти,

И солдат опирается на алебарду и серое мясо.

Вместо солнца холерного вертится шар на кости,

Бродит бог средь червей и рабов, без иконо и стасов.

Трудно богу нектар добывать из (помягче, помягче) дерьма,

Серой жижи, в которой солдаты, монахи и блики юпитеров тонут.

Надвигается свет, тот, который прописан как внешняя тьма.

Бог не умер, и небо за кадром синё и бездонно.

Перемотка назад. Не видны ни доносы, ни вехи, ни брод.

Бог идёт, у лотка с серым мясом нога увязает, идёт.

Шумовик так внимателен, словно от этого шага зависит. Зависит.

Бог останется. Лентой, плетенной рабами, заложен Исход

Мысли(?)

«Пейзажная ценность картона не выше нуля…»

Пейзажная ценность картона не выше нуля.

На кухне два датских, не бритых кой день короля

Решают, кто призрак, кому за бутылкой идти.

И длятся за окнами вечные сны, (то)поля –

Без края, без смысла в заснеженном чьём-то пути.

А вьюга ломает, мотает по снегу картон.

Два датских решают, кто призрак, кто тёртый (калач?).

И длится за окнами датскими стон, или плач

Стекает по тверди некрашенной старых окон.

И пишет великую драму великий палач.

И, мнится, в метели – единственный сын короля –

Картон ли, набросок ли тени наброском угля?

Выходит на сцену и смотрит печально окрест, –

Глядит, обретая предельную ценность с нуля,

Пропитанный смертью, вознёсшийся прежде на крест.

А выживший (с кухни) идет за бутылкой в поля,