[Не]глиняные

Явны только тошнота и тяжесть в животе.

Может, лучше – спи[ца/ться/тся].

Может, лучше было исписаться на листе

И ползти в больницу…

Кошка раскидала крылья в солнца черноте.

[И упала птицей]

«Тайнопись солнца читается через листву…»

Тайнопись солнца читается через листву.

Блики приходят, уходят, листая страницы.

Что тебе, милая, ночью полдневною снится?

Крейсер «Аврора»? Цветы у забора больницы?

Или как кони уносят в забвенье Москву?

Что тебе снится, утопленный в мареве мозг?

Что, повторяю, тебе, беспокойная, снится?

Тихий и мирный, с решеткой по кругу киоск

И покупавшая водку

Земли этой глупая ось.

Та, что записана солнцем неверным – в психоз.

Та, что порхнула

С седьмого

Бескрылою птицей.

Колобок

Перед спектаклем приходит, в дымину, Лиса:

Рыжие патлы, полинявший от стирок костюм.

Чёрная полоса у неё, чёрные паруса

И под завязку набитый обидами трюм.

Будешь? – она Колобку с хрипотцой, за которой тоска, –

Будешь? – И горлом его идет благотворная дрянь.

Дети, – говорит Колобок, занюхав, и ясно как

Любит он всех детей, лгун, любодей и пьянь.

А у Лисы, видимо, планы на Колобка.

Не навсегда, конечно, только на этот день.

Дети, – говорит Лиса отражению Колобка,

Передавая залёгший давно за грудиной тлен.

Грубые ласки, туман сигаретный, палёный вискарь,

Лампа упала, игра в пятна Роршаха стен…

Лишняя тень моралиста, хмельная слегка, –

Сторож стоптанный,

Автор ли, –

Скорбно уходит в тень.

Приготовление яда

Спой прекраснейшую из песен родного племени:

О богах, что тебя ещё держат в этом краю,

Всё о них – полустёртых на свитке памяти/времени:

Об ушедших охотниках, воинах, павших в бою,

Дочерях, принявших в лоно лучшего семени.

Спой последнюю, спой лучшую песню свою.

Кожа высохла, и глаза твои – серые впадины.

Молодые не видят, младенцы не требуют грудь.

Вместо сердца – саднящая нудно на нёбе царапина.

Всё украдено, разве что думы ещё не украдены

И язык – чтобы раньше времени не уснуть.

Веки жжёт, по морщинам алое слезотечение.

Ты поёшь свою песню уже через раз (то есть вдох).

Ядом плещется между деревьями солнце вечернее.

Ядом стелется всепоглощающее непрощение.

Яд готов, ты сползаешь по воздуху в дрёму ничейную,

Где тебя поджидает последний/прекраснейший бог.

Рождество

Вызревает имя в чёрных устах шамана.

В выси плещется маревом вертолёт

На всякий случай. На всякий. Небо дерёт

Тайга, словно сошедшая в мир с экрана,

Где три областных правителя в дикой тряске

Матерят уазик, но едут на свет звезды.

Пустыня – это безлюдье (в восьми ли часах езды

Или поменьше – лёта). Небо срывает маски.

Охотники – как пастухи, не моргнут привирая:

Медведь говорил, готовьтесь, приходит Царь.

После водки ночь всё равно что хмарь

Между палаткой – здесь, и там – обещаньем рая.

Сосны шумят, качаются, славословят,

Крылья раскинув в стороны, белый свет

Уазика вырывает сотни примет

Того, что это ангелы петь готовы.

А где-то Хозяин золота гложет полог

Чёрного неба, чёрной во тьме руды.

Шаман прячет младенца в ясли. Шаман бороздит

Пером тетрадные клетки: родился геолог.

Пилот вертолёта курит возле звезды.

Аз буки веди

темно это какая часть речи

запрос в поисковике

Аз буки веди, – шепчет под нос водитель маршрутки.

Гладит бороду, переключает скорость, –

Эх, болезные, с ветерком доедем!

Кто говорил, что стар ямщик? Бросьте камень в брехло.

Грамоте не обучен, но всё понимаю,

Чувствую эту кобылу железную лучше любого из вас. –

Гладит бороду, хлёстко включает радио.

Мелодия делает плоть прозрачней стекла.

Снег, снег, снег, снег –

Всё его существо.

Ежли к весне не успеем, реки-то разольются, к чертям все дороги, робяты, –

Кричит прозрачное эхо, и холод берёт,

Оттого что погасший город лапами сосен скребёт по окнам,

Просится внутрь маршрутки.

Кони хрипят, колокольцы тоскливо и тускло болтают.

Старый барин ушёл, нового нет пока.

Хлеба нет, перебиваемся чем ни попадя, нечистый снабжает, –

Жалуется ямщик.

Снег, снег, снег, снег –

Залепляет глаза и уши.

Девушка вскакивает в сани. В белой соли ресницы.

До Петербурга доедем? – спрашивает.

Знамо, барышня, – хрипит ямщик. –

Сначала болезного в дурку, близ престола господня,

Только потом уж, но потом уж – наверняка!

Тыща верст не крюк! – кричит за спиною вальс.

Знамо, барин! – ему отвечает эхо.

Снег, снег, снег, снег…

Что тебе милая снится?

А болезный того, не преставился бы… – шепчет кто-то над ухом.

Господь исправит, – отвечает шинель и поправляет ворот. – А что, скорая не принимала?

Тыща верст не крюк, – шепчет водитель маршрутки. – Аз буки веди. Глаголь добро есть. Дитям исть нечего, позвольте шубку с этого,

всё равно преставится. Не сегодня так завтра.

Отведите его в кухню, – шепчет шинель. – Накормите.

Снег, снег, снег, снег…

Слезай с ведра, я ссать хочу. Бррр, холодрыга.

Нас тут за животных держат. Выживем – не выживем.

До тебя не догадался. Есть ещё курить?

Тыща верст не крюк!

Заткнись, – и короткий, худой человечек на койке закуривает

какую-то гадость. – Глаголь добро есть.

Вальс летит над ночной дорогой,

Бьётся в стёкла, ломает решётки…