Не гореть!

— Я… я другая… Нихрена во мне нет того, что ты хочешь. Я — не твои… не твои бабы! — она всхлипнула, не в силах совладать со спазмами, которые не давали дышать. — Я не хочу ничего, понимаешь? Я не знаю, по каким правилам ты сейчас играешь, но я не хочу!

— Твою ж мать! Какие правила, какие бабы? Ты сама себя слышишь?! — ошалело спросил Дэн.

Оля сдавленно охнула и не выдержала его взгляда.

Нырнула в толпу на эскалаторе, вниз. Теперь уже бегом, почти кубарем скатываясь по ступенькам туда, где бесконечные реки людей смешивались между собой и бурлили.

Денис ринулся за ней. Догнал на платформе и, схватив за руку, дернул на себя.

— Что происходит? Что творится в твоей голове?

— Любишь, говоришь? — прошипела она.

— А у тебя стало плохо со слухом?

— А Ингу Валерьевну тоже любил? — зло выпалила Оля, подавшись к нему и пристально глядя в его глаза. — И рыженькую Таню из второй смены? А эта… которая инспектор, с которой во время проверки… Всех любил? Всем признавался? И Диане Белозерской признавался? Ее тоже любил?

— Кто это? Ты о чем? — совершенно оторопев, спросил Денис.

Оля хохотнула и отстранилась. Даже если бы она и произнесла хоть слово, его заглушил бы рев и лязг прибывающего состава. Несколько секунд посреди этого звукового потока она просто смотрела на Басаргина. Как заколдованная. Застывшая кукла. Обожженный фарфор. Потом кто-то, выходя из поезда, толкнул ее и заставил очнуться. Олька охнула и сделала свой последний рывок — в вагон, к двери.

— Пока я буду лечить слух — займись памятью, — выкрикнула она звенящим голосом. — Не гореть, Денис Викторович!

И дверь захлопнулась, оставив его в условном одиночестве, внутри которого продолжали сновать эти ненавистные толпы людей.

11. Суть человеческого счастья

В конечном счете все приводит к тому, что в суть человеческого счастья укладывается одна-единственная потребность — быть нужным. Родителям — первым людям, которых встречаешь в мире. Друзьям — если даешь себе труд дружить по-настоящему. Общему делу — если ты трудоголик и не мыслишь себя без работы. Любимому человеку — исключительно по взаимности, без условий и послаблений. Вот я. Люби меня. Нуждайся во мне.

Да черт подери, даже собаке… ждущей ежедневно на коврике у порога. Иногда и такое случается.

Кто-то должен служить приютом. Кто-то должен искать утешения. Кто-то должен быть просто поводом для улыбки.

Вся суть человеческого несчастья — в несовпадении. И в бесприютности. И в том, как легко на земле потеряться, просто нырнув в вагон метро и отделив себя, насильно и безжалостно, от того, кто больше всего нужен.

Это потом, когда уже забилась куда-то в самый дальний угол на освободившееся на следующей станции место, чувствуя, как ее потряхивает от пережитого стресса, Оля, наконец, попыталась осмыслить случившееся. Выходило из рук вон плохо. Выходило ужасно. По всему выходило, что совершенный ею поступок — попросту месть. Ее месть ему.

Хотя она и в мыслях не держала, и не хотела никогда… Ей бы в голову не пришло мстить!

И уж тем более, никакого удовлетворения от случившегося она не получила и не могла получить.

Но если считать злость, боль, растерянность на грани отчаяния, написанные на лице Дениса там, на платформе, результатом ее удавшейся мести, то и ей остается только признать — она ему верит. Она верит во все, что он сказал ей в их единственную ночь, потом — по телефону. И, наконец, этим утром.

Она ему верит.

Верит!

И не сбежала бы никуда, если бы не их чертово прошлое, которое он забыл. Люди не умеют, не могут уметь так притворяться, а значит, Диану он правда забыл. Так бывает. Восемь лет прошло. Для него тогда было несерьезно. Это сейчас серьезно — с ней серьезно. Но бога ради, как с ней может быть серьезно, если она никогда в жизни себя бы не выбрала?! Если ее собственный отец, который по определению должен любить, говорит ей: «Хотя бы ты». Хотя бы! Если все, что видит Дэн — это обертка, оболочка, внутри которой пресно и пусто. Девушка ни о чем.

А жить и ждать, когда все закончится — она просто не сможет. Она не выдержит. Пусть лучше месть. Пусть кто угодно считает местью. За Диану, за эти годы, когда он влетал в диспетчерскую и не видел ее! Влетал — и не видел, в то время как она…

Оля судорожно всхлипнула. На нее покосилась старушка интеллигентного вида, сидевшая рядом. Пальцы ее в элегантных темно-красных перчатках лежали на такой же элегантной темно-красной сумочке. Сапожки и шляпка были того же цвета. Леонила Арсентьевна оценила бы.

— Вам нехорошо? — спросила старушка. И морщинки вокруг ее накрашенных красной помадой губ пришли в движение.

— Нет, — глухо сказала Оля и вжала голову глубже в плечи, сейчас в полной мере сознавая собственное несовершенство. В пухлой полурасстегнутой куртке, лохматая, растрепанная, наверняка с темными кругами под глазами. На лице — ни грамма косметики. Ломкие ногти на одеревеневших пальцах.

Зачем он прицепился? Для чего? Чтоб сейчас она чувствовала себя гадкой? Мелочной? Злопамятной дрянью?