Не гореть!

Когда Дэн поймет — он не простит. И тогда, наверное, станет немного легче. Он рассердится и не захочет ее больше видеть. И, конечно, не станет преследовать. А она тем временем получит диплом и попытается слинять в другую часть. Может быть, у нее получится.

Так все и будет.

Он не простит.

Она столько лет молчала. Она не сказала ему ничего за все время и лишь теперь сорвалась. Она притворялась, делала вид, что все хорошо, чтобы теперь ударить его посильнее — так, должно быть, оно и выглядит. Когда он поймет — он ни за что ее не простит. А значит, так тому и быть.

«Ты чего сидишь, рот раскрыла? Путевой давай», — ворвалось в ее голову перед открывшейся дверью. Ей выходить. Почти пустой вагон. Конечная станция. Никого вокруг. А там, в ее голове, Денис впервые в жизни, в самый первый день ее работы, обращается к ней. Вызов. ДТП. Она — узнавшая, ошалевшая, испуганная. И он — нетерпеливый, серьезный, совсем не такой, как в ее воспоминаниях и детских фантазиях — коварный демон-искуситель. Нет на нем печати мерзавца и предателя. Не отпечатывается такое на лицах людей.

Это она уже потом поняла. А в ту минуту ее хватило только пробормотать:

«Д-да… да, сейчас».

И задвигаться по диспетчерской в непривычных, незнакомых еще движениях, не отработанных до автоматизма.

Оля сошла на платформу.

Машка в ее голове перехватила инициативу. Как так вышло, что путевой лист вручала Дэну Голубева, Оля в тот момент и не помнила. Помнила только собственное осознание того, что влипла. Всерьез влипла!

«Прости, она у нас новенькая», — сказала с широкой улыбкой на губах Маша. Но Дэн ее уже не слушал, Дэн умчался к спусковому столбу. А Машка в свойственной ей простецкой, наивно-грубоватой манере рассказывала, что это-де лейтенант, который замещает начальника отделения, пока тот на больничном, и не сегодня, так завтра получит повышение — займет это место официально. А еще он красивый, но лучше любоваться со стороны.

«Красивый?» — спрашивала себя Олька потом, впоследствии. И не знала ответа на этот вопрос. Просто это был Денис Басаргин. Чье лицо каждой черточкой врезалось в ее память, когда она встретила его с Дианой на Арсенальной.

Она ничего не сказала тогда. Она никому ничего не сказала. Ни Денису — потому что это было бы глупо. Да и о чем говорить? Зачем?

Ни Диане — чтобы не теребить. Не причинять лишнюю боль там, где можно пожалеть.

Так и жила. Молча. Глядя на него. Слушая от Машки про его баб. Иногда созваниваясь с сестрой.

Сестра находилась в каком-то своем измерении, как в скорлупе. Никого не подпускала. Восстанавливалась. Копила силы. Копила до тех пор, пока их не достало, чтобы сбежать подальше, на край света, туда, где никто не видел ее прежде, где никто не знает, что она перенесла.

Входя в жизнь людей впервые такой, какая есть, не ощущаешь деформации отношений. Не чувствуешь жалости за спиной и подбадривающих, но очевидно натужных улыбок в лицо. Не боишься услышать однажды от тех, кто тобой восхищался, слов о том, что тебя списали со счетов и из жизни. И лучше бы тебя не было, чем так.

Оля за все это время лишь дважды заикнулась ей о Денисе.

Первый — когда Ди только еще привезли домой из больницы, когда она заново училась сидеть и ходить, когда рубцующиеся раны не давали ей спать по ночам. Когда жила на обезболивающем и даже, кажется, соглашалась с теми, кто всерьез считали, что лучше было погибнуть, чем в девятнадцать лет остаться изуродованной калекой.

«Почему он не приходит?» — спросила тогда Оля, не умея подростком щадить того, кого любила. Деликатность — это не про нее.

«И хорошо, что не приходит. Такие, как я, никому не нужны. Никто не хочет проблем», — просто ответила Диана, напоминавшая бесчувственного робота, который о собственной жизни говорит отстраненно, почти что в третьем лице.

«Но как же так?»

«А как? — Ди повернула к ней лицо, по-прежнему красивое, хоть и измученное, в мелких следах от искр, попадавших на него. Но лицо — пострадало меньше всего, чтобы создавать иллюзию, будто бы все по-прежнему. — Он меня здоровую не любил, Лёка, а сейчас о чем говорить?»

Больше Оля не лезла. Ди смирилась. Оля — нет.

Только слышала иногда, изредка, тихий плач из комнаты сестры и не понимала — это она от боли — забыла выпить лекарство, или потому что никому не нужна. Надо же. Ди — не нужна. Даже оттенок обожания родителей поменялся, исказился, как в кривом зеркале, а этого Ди не терпела.

Но именно тогда Оля и усвоила. Самое главное — быть нужной. Близким, друзьям, собаке, в конце концов.

Наверное, потому и выбрала свою профессию.

Быть нужной в минуту опасности. Отвечать ожиданиям того, кто ждет спасения. Приходить и протягивать руку тому, кто отчаянно тянется за рукой.

Раз уж по-другому у нее никак не выходило.

Слякоть под ногами нервировала и объективно выводила из себя. Для полного счастья еще и левый ботинок начал протекать. И ощущала, как дрожит подбородок — от слез и от холода — Олька все ускоряла шаг, и к автобусной остановке почти уже бежала, чувствуя, как ее погребает под роем мыслей и воспоминаний.