Не говори, что лес пустой...

— Потеряла Давлята своего, богатство и счастье, упустила милого голубя, сына-сыночка!.. Где ты, гордость моя и надежда, мой утешитель-заступник, родимый несчастный сыночек?!

Не видел Давлят ее слез, не слышал ее плача. Однако слова Максима Макаровича запомнил.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Ушла золотая осень, миновала обычная в Гиссарской долине сырая, слякотная зима, пришла буйная, звонкая весна. Все вокруг одевалось в яркие наряды. С гор, еще не расставшихся с белыми зимними шапками, устремились пенистые потоки и, замедляя в низинах свой бег, растекались по каналам и арыкам, несли жизнь на поля. В ослепительно голубом небе то и дело появлялись кучерявые облака, быстро темнели и проливались на землю шумным благодатным дождем, после которого на редкость легко дышалось, а природа казалась еще наряднее и прекраснее.

Любуясь в окно молодыми зелеными деревцами, Мочалов сравнивал с ними Давлята, которому в эту весну пошел четырнадцатый год. Он словно тоже тянулся к солнцу — заметно вырос, раздался в плечах, на худощавом лице стал пробиваться темный пушок.

«Мужает, чертенок! — восхищался Мочалов и растроганно отмечал, что обличьем, повадками, норовом Давлят все больше становится похожим на отца, безвременно погибшего комиссара Султана Сафоева. — Два года прошло с этой поры. Недолго и вместе служили, а вот поди-ка, так побратались, что будто жили под одной крышей и ели за одним столом многие годы».

Мочалов вновь перевел взгляд на Давлята, который был рядом, за столом у окна, — искал что-то в отведенном ему ящике. «И умом, и упорством в отца», — едва подумал Мочалов, как услышал с улицы хриплый голос, спрашивающий его.

— Здесь, — прозвенела в ответ Наташа.

Глянув в окно, Мочалов увидел худого, длиннолицего усатого мужчину в рыжей меховой шапке, лягушачьего цвета брезентовом плаще и заляпанных грязью кирзовых сапогах. Увидел его, подняв голову, и Давлят.

— Шо-Карим! — вскрикнул он.

— Какой Шо-Карим? — не сразу сообразил Мочалов.

— Тот… мамин муж…

— Ах, во-от кто… Ты чего побелел?

— Максим Макарович, дядя Максим, миленький, дорогой, не говорите, где я, не отдавайте ему! — взмолился Давлят.

Мочалов сжал ему руку, твердо сказал:

— Не бойся, комиссар-заде, никому я тебя не отдам. Иди в ту комнату и сиди тихо. Занимайся своим делом.

Давлят попятился, не сводя с Мочалова умоляющих глаз, а тот дожидался, когда он затворит за собой дверь, и только потом, откликнувшись на зов Наташи, вышел к Шо-Кариму, сказал: «Я Мочалов» — и спросил, словно не зная:

— А вы?

— Осмелюсь донести, я Шо-Карим Шо-Рахимов, сын амака[11] Шо-Султана Сафоева, который во время войны с Ибрагим-беком был в одном отряде с вами. Шо-Султан…

— Я не знаю никакого Шо-Султана, — резко перебил Мочалов.

Его коробило это «Шо», которое, он знал, горные таджики обычно приставляют к имени и тем самым как бы подчеркивают, что они не те, кого означают имена, а только их низкие приверженцы, жалкие ученики и последователи, блеклые тени… От суеверия идет, от темноты, в которой томились веками!.. Но что пристало этому типу, как Мочалов окрестил в душе нежданного гостя, который, сразу видно, не карим и не рахим[12], то унизительно для боевого комиссара. Какой он Шо, если был свободным и смелым человеком?

Эти мысли вихрем пронеслись в голове Мочалова, и, прервав Шо-Карима, он добавил:

— Я знал Султана Сафоева!

Шо-Карим будто поперхнулся.

— Да, Султан, конечно, Султан, — пробормотал он, кашлянув. — Султан Сафоев… Осмелюсь донести, привычка: мы с малолетства звали его Шо-Султан.

— Ясно, — сказал Мочалов. — Если разговор долгий, то прошу в дом. — Он посторонился. — Как говорится, добро пожаловать!

— Нет, нет, спасибо за милость, — отказался Шо-Карим и показал на скамейку у крылечка. — Вот тут бы посидели, осмелюсь донести, на свежем весеннем воздухе. Я ненадолго.

— Воля ваша, — усмехнулся Мочалов и велел Наташе принести чай.

Сели лицом к лицу, оседлав скамейку с двух сторон. Шо-Карим кашлянул в кулак, сунул в карман плаща бумажку, как видно, с адресом Мочалова, которую до сих пор держал в руке, и засипел:

— Осмелюсь донести, что жена моего двоюродного брата Шо-Султана… простите, Султана Сафоева… она, значит, его жена, после его смерти, осмелюсь донести, вышла за меня. Да, сделал, осмелюсь донести, доброе дело, чтоб не оставалась сиротливой семья нашего кровного родственника…

— Если впрямь поступили по-доброму, то зачтется, — сказал Мочалов с деланно-равнодушным видом.

Казалось, его больше интересует приготовление к чаепитию. Он расстелил на вынесенном дочерью табурете газету, принял из Наташиных рук и поставил на табурет чайник и две пиалы, вазочки с сахаром и конфетами, положил булки. В одну пиалу налил чай себе, в другую — Шо-Кариму.

— Осмелюсь донести, напрасно беспокоитесь, обошлись бы без чая.

— По обычаю, гость, — в тон ответил Мочалов. — Знаем, как принимают таджики.

— Это, осмелюсь донести, видно и по тому, как знаете наш язык, — сказал Шо-Карим, взяв пиалу.

— Угощайтесь. Вот хлеб, берите конфеты…

— Спасибо, возьму.

Мочалов отпил глоток и, держа пиалу в ладони, спросил:

— Ну, а дальше?