Не говори, что лес пустой...

«Дорогая, любимая мамочка! — писал Давлят. — Простите меня за горе, которое вам причинил, но я все объясню, а пока спешу сообщить, что живу в Сталинабаде, здоров и учусь в школе. Я живу у дяди Максима Макаровича Мочалова, и он сам, и его жена Оксана Алексеевна, и дочки Наташа и Шура очень и очень хорошие люди.

Вы помните, мамочка, дядю Максима? Он служил вместе с папой, сильно любил его и ко мне тоже относится как к родному. Мы с ним часто ходим к папе на могилу, украшаем ее цветами. Я всегда помню, каким был папа и как нам было с ним хорошо.

Дорогая мамочка! Я убежал из дома и заставил вас страдать и плакать потому, что у меня не было другого выхода. Шо-Карим мне не нравился с самого начала, а когда он обругал меня, крутил мне ухо и чуть не побил, я стал его ненавидеть. Он злой и противный. Я никогда не смогу называть этого человека отцом и жить с ним под одной крышей. Вот почему я убежал. Вы не беспокойтесь за меня. Я всегда любил и буду любить вас и когда-нибудь приеду. А еще лучше, если бы вы смогли приехать сами. Пишите мне, дорогая и любимая мамочка…»

Читая эти слова, Шо-Карим дергал от ярости головой, кусал губы, дрожал и ругался. Сперва он хотел разорвать письмо на мелкие кусочки и пустить их по ветру, однако что-то удержало его, и, сложив, он спрятал конверт во внутренний карман пиджака.

Когда спустя некоторое время, оглядев свое дворовое хозяйство и чуть поостыв, Шо-Карим вернулся в комнату, Бибигуль встретила его напряженно-тревожным взглядом. Приподнявшись на локте, она спросила дрожащим, ломким голосом:

— Кто приходил?

— Наш работник, из финотдела, — ответил Шо-Карим.

— Послышалось… он вроде называл Давлята…

По лицу Шо-Карима пробежала ядовитая ухмылка.

— Ну совсем как ребенок: тебе про тут, а ты про иву! — махнул он рукой.

Бибигуль застонала, как от боли. Голова бессильно упала на подушку. Из глаз катились слезы, горло перехватила спазма. Ломило все тело, будто впивались в него сотни раскаленных иголок: это ворочался под сердцем ребенок, рвался из отравленной ядом душевных терзаний утробы. Извиваясь на постели, Бибигуль молила о смерти.

Но если раньше Шо-Карим обычно бежал за соседкой или, когда казалось совсем худо, за врачом, то теперь, обозленный письмом Давлята, он хлопнул дверью. Хорошо, что соседка шла проведать сама, они столкнулись в воротах.

— Опять! — выкрикнул Шо-Карим на ходу.

Он прибежал в свой финотдел, плюхнулся на табурет и, схватив бумагу и ручку, застрочил, разбрызгивая чернила:

«Давлят, письмо, которое ты посылал, мне передали. Чем писать такие письма, лучше бы совсем не писал. Я сперва обрадовалась, что наконец-то после стольких слез и молитв нашла тебя. Но лучше бы не находила. Как тебе не стыдно попрекать меня тем, что я хотела устроить твою и свою жизнь! Как ты смеешь бессовестно ругать моего мужа, который хотел заменить тебе отца! Ты посчитал за отца какого-то русского чужака, ты попрал память родного отца, опозорил всех нас. Значит, ты не сын мусульманина, раз поступаешь, как велит этот русский кафир. Дело твое. Можешь теперь вообще забыть меня и больше не писать.

Твоя бывшая мать Бибигуль».

Шо-Карим отправил это письмо, не медля ни минуты. Опустив его в почтовый ящик, он двинулся назад, в контору, расслабленной походкой, криво ухмыляясь в жесткие, как щетина, усы, но был остановлен пронзительным криком: