Не говори, что лес пустой...

— Трудились, — со смехом ответил Максим Макарович. — Взялись учить, как приехали, чуть не с первого дня, а то были будто глухонемые — ни спросить, ни сказать.

— А я и Наташа всегда знали! — горделиво вставила Шура.

Мать и отец засмеялись. Оксана Алексеевна, приглаживая ладонями растрепанные шаловливым ветерком волосы, сказала:

— Они и вправду заговорили раньше нас. Чем человек моложе, тем легче даются ему языки.

— А что такое кафир? — вдруг спросил Давлят.

Мочалов перебросился взглядом с женой и после недолгой паузы, усмехаясь, ответил:

— Кафир — это я, то есть человек, не верящий в бога. Подхожу?

— А мусульманин? — снова спросил Давлят.

— Гм… мусульманин… В общем-то, это верующий… тот, кто исповедует ислам, учение Магомета, то есть, значит, пророка Мухаммеда… — Максим Макарович снова переглянулся с женой и, кашлянув в кулак, быстро добавил: — Но представь Шо-Карима…

Ни один мускул не дрогнул на лице Давлята, только потемнели зрачки. Он задумался, и даже Шура притихла, недоуменно хлопая глазенками.

Молчание длилось не больше двух-трех минут, но каждая секунда казалась вечностью. Не меняя позы, глядя все так же в одну точку, Давлят проговорил:

— Тогда кафир в тысячу раз лучше мусульманина.

Звонко рассмеялась Оксана Алексеевна, хохотнул Максим Макарович; глядя на них, разулыбались и девочки. Давлят залился краской.

— Я сказал что-нибудь не так?

— Нет, комиссар-заде, нет! Ты не сказал ничего неправильного. Ты только, пожалуйста, не забывай, что верит ли человек в бога и в какого или не верит — это совсем для нас не имеет значения. Мы делим мир на эксплуататоров и пролетариев. С паразитами боремся, угнетенным тоже сообща помогаем. Вот что главное, комиссар-заде, а не то, что человек — правоверный мусульманин, или православный христианин, или, как вот мы с Алексеевной и все большевики, кафиры-безбожники…

По тому, как Давлят слушал, не трудно было определить, что он начнет допытываться до каждой тонкости и его вопросам не будет конца. Но Мочалов подумал: не к месту этот разговор, ведь пришли на холмы с целью растормошить парня, отвлечь от нежелательных дум, а не учить политграмоте. Всему свое время. Сейчас пусть собирает цветы, пусть побегает, поиграет…

— Тебе, комиссар-заде, — сказал Мочалов, — и в школе расскажут об этом, и я, если захочешь, в подходящий момент. Многое можно сказать, разговор выйдет долгий, а поэтому давай отложим его до другого раза. Идите собирать цветы.

— Побежали, Давлят! — вскочила на ноги Шура.

— Вставай, вставай, — затормошила парня Наталья.

Давлят поднялся. Наталья схватила его за руку, и они побежали догонять Шуру.

Яркий изумрудно-алый ковер тюльпанного поля переливался на солнце. Легкий весенний ветерок колыхал цветы и траву. Глядя вслед детям, Оксана Алексеевна негромко произнесла:

— Наши… все трое…

Мочалов накручивал на палец травинку и, тоже отвечая на свои мысли, сказал:

— Он — как прутик, можно согнуть в любую сторону…

— Об интернате молчит? — спросила жена.

— Пока молчит… Нет, не должен уйти, — вздохнув, ответил Мочалов.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Бибигуль пролежала в больнице сорок дней. Вышла почерневшая и вконец поседевшая, с потухшими глазами, горькой складкой у рта. Тяжесть на сердце росла и от попреков Шо-Карима, который все чаще ходил навеселе и, пуская пьяные слюни, говорил, что дом без ребенка — мрачный дом, одиноко в нем, неприютно. Бибигуль отмалчивалась, но как-то не выдержала, сказала, дрожа от обиды и злости:

— Я что, по-вашему, нарочно выкинула?

— Нет, я не говорю, «нарочно», — стушевался Шо-Карим. — Но если б береглась, могло б не случиться.

— Как береглась бы, как? — выкрикнула Бибигуль. — Бросили на меня дом и двор, я и подметай, и готовь, и стирай, за скотиной смотри, хлев убирай… все я одна, а вы говорите — береглась!..

Шо-Карим промычал в ответ что-то невнятное и, вспомнив слова Давлята, подумал, что во всем виноват этот щенок. «Был бы тут, не случилось бы ничего с Бибигуль, родила бы благополучно ребенка. Готовый помощник ведь, зар-раза!.. Знать бы, что сдох, может, и вправду было бы легче. Отравляет, гадина, жизнь. Да если Бибигуль узнает, где он, бросит все и помчится к нему. Но она не узнает, не дам узнать, не позволю!..» — сказал Шо-Карим сам себе, а вслух произнес:

— Жаль, что господь посчитал лишним Давлята…

— Жалеете, что не стал батрачить на вас? — вскинулась Бибигуль. — Из-за вас он, наверное, и сбежал, мой бедный сыночек… — Ее губы задрожали.

Шо-Карим зло усмехнулся.

— Осмелюсь донести, — сказал он, — как бы твой сынок не побирался у чужих порогов…

— Что-о? Что вы сказали? У чужих порогов? Вы что-то знаете, чуяло мое сердце — знаете, слышали, что с ним сталось. Скажите же мне, если есть у вас совесть и жалость, прошу, заклинаю, не мучьте меня, скажите, где мой Давлят! Где он, где?.. — исступленно закричала Бибигуль, простирая руки.