Не говори, что у нас ничего нет

— Ивэнь возвращается. — Она обернулась к Воробушку и прибавила: — И не придется тебе больше сидеть на этом сломанном автобусе и изображать из себя бойца.

Воробушек коснулся щеки дочери, и ему стало почти больно от того, какая та была мягкая.

— Так ты сегодня дома ужинаешь, Ай Мин?

— И даже готовлю. И ты пожалеешь, что спросил!

Лин вышла за продуктами. Новостей о решении, принятом студентами, пока не передавали, но в переулках все, казалось, уже в курсе, что произошло. Улицы дышали надеждой, какой она не помнила с первых лет Республики, словно все годы между теми днями и этими были лишь галлюцинацией или кружным путем. По дороге домой она встретила у колонки отца Ивэнь. Ивэнь не появлялась дома с начала голодовки, но все же ужасно похудела не она, а ее отец, товарищ Чжу. Завидев Лин, он сказал:

— Ох уж эти дети! Кладешь на них жизнь, а они тебе сердце разбивают!

Лин вручила соседу изрядный, только что купленный кусок говядины. Тот вскинул обе руки, отказываясь.

— Возьмите, — сказала она. — Студенты решили сворачивать демонстрации. Можете теперь встречать Ивэнь.

Вода перелилась через край ведра, и Чжу закрутил вентиль.

— Понимаете как, — сказал он, принимая подарок и жестом зазывая ее к себе. — Мы всем пожертвовали, только чтобы Ивэнь получила хорошее образование. Она наш единственный ребенок. Когда Ивэнь приняли в педагогический, я сидел с извещением в руке и плакал. Впервые за сорок лет я плакал! Я думал уж, меня сердечный приступ хватит. Ивэнь в обеих наших семьях первая, кто поступил в университет. Она всех умнее, кого я знаю. Я пытался ей объяснить, как ей повезло, что она живет в это время, что у нее есть возможности, которых у нас никогда не было. — Он покачал головой. — Но эти дети, они же думают, что все от них самих зависит. У них нет никакого понятия о провидении.

Он вынул из морозилки контейнер и дал ей. Это оказалась курица — уже замаринованная. Лин попыталась отказаться, но он и слышать об этом не хотел.

— Может, это в нас дело, — сказала Лин, продолжая разговор с того же места. — Мы-то слишком хорошо понимали, что такое провидение.

— А, — сказал он, — тут вы правы. Наши дети «стоят за себя», и теперь мы, родители, стоим на коленях и просим прощения! Но ладно, ладно, какая разница. Смотрите, — Чжу вынул из кармана маленький значок. — Я даже записался в Независимую федерацию жителей Пекина. И вам тоже надо бы. Они всякие разные инициативы обсуждают.

Поздно ночью по «Радио Пекина» объявили, что студенты передумали. Они решили все-таки остаться на площади до съезда партии, назначенного на 20 июня. Услышав эту дату, Воробушек аж дернулся. Ровно в этот день он должен был вылетать в Гонконг к Каю. По радио также объявили, что генсек Чжао Цзыян, которого уже отстранили от должности, снят со всех оставшихся постов и помещен под домашний арест.

В окошко маленького кабинета ему было видно сидевших во дворе Ай Мин и Ивэнь. Они, держась за руки, разглядывали что-то в небе. Звезды, подумал он, или вертолеты, может, одно от другого уже и не отделить. Его соната для скрипки и фортепиано, первая музыка, написанная им за двадцать три года, была закончена — больше он ничего не мог сделать. Он переписал ее набело, подписался и вывел дату — 27 мая 1989 года — и название, «Солнце над Народной площадью». Переписанную копию он положил в конверт — послать Каю. Он хотел послушать, как это исполнят, и помнил, как, несмотря на его протесты, Чжу Ли всякий раз играла его незаконченные произведения. Перечитав ноты, он никак не мог отделаться от чувства, что эту музыку написал кто-то совсем другой — или, точнее говоря, что написал ее он сам и еще кто-то, что это контрапункт между двумя живыми и бодрствующими людьми, молодым и старым, что жили в совершенно разных мирах.

Снаружи раздавались привычные голоса — дождь, смех, радио, сирены, добродушные перепалки — но здесь, в этой комнате, в молчании существовала музыка. В Шанхайской консерватории, как он помнил, висели картины с музыкантами, играющими на цине, цитаре с шелковыми струнами, вот только на цине не было струн, словно в момент наичистейшего творения музыки не было места шуму. Воробушек ни разу в жизни еще не издавал затяжного звука, музыке полагались и начало, и конец — как края столу. Жизнь между ними — на что она была похожа? Чжу Ли. Кай. Он сам. Двадцать лет на заводе. Тысячи радиоприемников. Брак и семья. Почти вся его взрослая жизнь: день за днем, год за годом, что придает человеку форму, придает вес.

Он будто со стороны увидел, как кладет карандаш и встает из-за стола. Как выходит прочь из этой комнаты, из этого переулка, из этого города, не оборачиваясь.

На следующее утро он проснулся рано, переоделся в форму и вернулся к работе.

3