Не говори маме

И мы идем с ней и с Митей, который уже открыл умные серые глазенки и помалкивал, глядя то на меня, то на висящую погремушку. Привет, когда-нибудь мы свалим отсюда, только не вздумай намекать на это сейчас, вдруг она понимает больше, чем кажется.

* * *

Коляску она оставляет в темном закутке под лестницей – да не стырят, пусть только попробуют – и с ребенком на руках подходит к неказистой деревянной двери с номером три. Я пытаюсь помочь, но Стефа отталкивает мою руку и справляется с замком сама. Внутри темно и затхло. Сырость, как в погребе, и погребной же запах. Я скидываю ботинки с мыслью, что они, возможно, чище пола.

– Туда иди. – Стефа указывает подбородком на пустой дверной проем и, пока я на цыпочках, стараясь не запачкать носков, крадусь в кухню, уносит Митю в единственную комнату.

Я сажусь на краешек стула и рассматриваю пластиковую клетку: она стоит прямо на полу возле батареи. Под толстым слоем опилок копошится кто-то живой. Пахнет ссаниной и сушеными яблоками – сморщенные дольки разбросаны по противню, водруженному на табурет и нависающему над клеткой с издевательской недоступностью. Я принюхиваюсь, на мгновение учуяв запах газа, но нет – пахнет сушеными яблоками.

Стефа возвращается довольно быстро. Бу́хает на плиту сковородку, тычет спичкой в конфорку. Огонь загорается с громким хлопком, но Стефу это не пугает: она невозмутимо достает из шкафчика банку тушенки, несколько секунд глядит на нее, покачивая в ладони. В следующее мгновение хватает вилку и пытается вскрыть ею банку. Ничего не получается, и вот она уже отбрасывает вилку и берется за нож. Снова ничего. В ход идут ее собственные зубы. При этом она настолько забавно кривляется, что я рассмеялась бы, не напоминай она до ужаса в этот момент своего брата. Если бы я не видела их вдвоем в тот вечер, когда меня ограбили, то решила бы, что никакой Стефы нет.

– Это ты сейчас. – Она показывает банку. Я ничего не понимаю. – Но Джон не отстанет, пока не… – И достает из ящика консервный нож.

Я вздрагиваю, когда из дыры брызжет сок.

– Дошло? – спрашивает она резко.

– Джон безобидный. Он ничего мне не сделает.

– Еще скажи, что вы… – Тушенка с шипением шлепается на раскаленную сковороду. – Просто друзья-а.

– Так и есть.

– Вика и Стаська ему надоели. Они его сучечки. – Тут она вдруг высовывает язык и дышит по-собачьи. Не понимаю, это страшно талантливо или просто страшно. – Делают все, что он скажет, даже друг с другом, а потом сидят за разными партами.

Смешав с тушенкой комок слипшихся макарон, Стефа переставляет противень с сушеными яблоками прямо на хомячью клетку и садится на освободившийся табурет. В ее пальцах появляется сигарета.

– А тут ты, – договаривает она, щелкнув зажигалкой. – Да ты его уже бесишь.

– Я справлюсь.

Вслед за скрипом половиц из темноты коридора появляется заспанный Илья. На нем спортивные брюки и расстегнутая куртка, под которой белеют бинты.

– Даров, – говорит он сипло и салютует мне двумя пальцами. Достает из холодильника пакет молока, прикладывается к нему, запрокидывает голову и жадно глотает – я вижу, как на его тощем горле дергается кадык и как из уголка его рта стекает белая капля.

– Как ты?

– Нормас.

– Ешь садись, – командует Стефа. – Я спать.

Илья занимает ее табурет и тоже закуривает. Дышать уже невозможно. Я смотрю на него и не знаю, о чем говорить. Просить прощения? Глупо как-то. Вряд ли он захочет вспоминать о том, что было на стройке. Стефа сказала, он спрашивал обо мне. Зато теперь молчит и явно не рад моему появлению.

Раз так, то обсуждать здоровье нет никакого смысла.

– Чем ты занимаешься, кроме учебы? – Он поворачивается ко мне, глаза его пусты. – Что тебе интересно?

Илья не отвечает и ковыряет пальцы, можно подумать, я прошу его вычислить на доске предел функции.

– Ты неплохо рисуешь, – говорю я беспомощно. – А музыка? Какая тебе нравится?

– Ну Билли Айлиш.

– Мне тоже! А любимый трек?

Вместо ответа несмешной шут короля Джона качает сальными волосами. Безнадежно.

– Я пойду, ладно? Рада, что с тобой все в порядке.

– А пожрать?

Те самые несчастные макароны, которые отрубленной головой скатились в сковороду из замызганной кастрюльки. Я сыта одной только мыслью о них, но мне жаль Илью, и я остаюсь перед тарелкой с полустертым золотым ободком, один на один с перспективой увидеть то, как он ест, и почему-то это волнует меня куда сильнее вкуса того, что предстоит есть мне самой.

В другой вселенной Илья мог бы стать моделью-андрогином.