Не говори маме

– Ура! – Савва открывает бутылку шампанского. Хлопок пробки похож на выстрел, а Савва продолжает совершать ошибку за ошибкой: – Мы молодцы! Победа! Майя, сколько там?

– Почти семь тысяч.

Загадочно улыбаясь, он достает из заднего кармана что-то свернутое в трубочку и припечатывает ладонь к столу.

– Восемь.

– Девять, – подхватывает Маша, повторяя его жест.

– Десять, – всхлипываю я и роюсь в сумке, но все двоится. Я шмыгаю носом и не могу перестать, особенно теперь, когда они обнимают меня с обеих сторон, двое ставших какими-то очень моими людей – могла ли я вообразить вас, когда ехала сюда и когда морщилась по пути с вокзала от окружающего меня убожества? Забавно, но мутная магия Джона сработала, хоть он и пытался этому помешать.

– Давай соберем все, что осталось, – предлагает Маша. – Здесь не так много – могу отвезти в переработку. И… Я заберу себе один рейл, ладно?

– Я бы тоже один взяла. На память.

Так, прихлебывая шампанское, – Савва за рулем, поэтому подносит к нашим бокалам стакан с соком, – мы понемногу приводим «Печатную» в прежний вид. Первым делом Савва затаскивает в подсобку арку из воздушных шаров. «А как же аптека?» – кричит ему Маша, от усталости мы ухохатываемся истерично и даже пьяно, именно тем смехом, который не сулит ничего хорошего. Продолжаем посмеиваться даже на улице, стоя под окнами первого этажа, забранными в решетку в форме солнца с лучиками. Пока Маша пробует мой айкос, Савва перетаскивает в пикап рейлы. Оставшиеся вещи – всего один пакет – я держу в руках.

– Как он на меня посмотрел! – хихикает пьяненькая Маша. – Но ты бы видела моего папку. В нем десять таких Джонов. И шрам на щеке: в цеху листом металла резануло.

– В машину, – вдруг шипит Савва и больно толкает нас в спины. – Быстро.

– А что? – возмущается Маша. – Мы куда-то спешим?

Но я уже вижу их. Трое. Во рту становится кисло. Возможно, те самые, что грабили меня в подворотне. Или другие, неотличимые от них, с размазанными лицами и трещинами вместо ртов, безразличные, твердые, страшные.

– Бежим.

Я хватаю ничего не понимающую Машу за руку и тащу за собой. Боюсь смотреть в сторону этих, но мне кажется, что они тоже срываются с места, как только понимают, что мы не расходимся в разные стороны. Я не вижу, но чувствую движение и злость. Вталкиваю Машу на заднее сиденье, запрыгиваю следом. Автомобиль с визгом срывается с места раньше, чем я захлопываю дверь.

– Козлы, – говорит Савва, поглядывая в боковое зеркало. Я тоже смотрю назад: они стоят плечом к плечу, руки в карманах – как будто просто ждут. И обязательно дождутся.

Кубик с дырками

Про следующую бездомную Март написал: «Каждую ночь она спала в переходе, сидя на чемодане».

Я видела ее, когда проходила мимо вместе с Мартом, – худощавую, с длинными седыми волосами. Она спала в переходе нашей станции «Орехово», сидя на чемодане напротив стеклянных дверей метро. Патруль ее не трогал. По бокам громоздились мешки, но она всегда сидела на чемодане. Только однажды катила его по перрону. Высокая, сухая, в черной шляпе с широкими полями, она не выглядела как бездомная, но, очевидно, ею была. Звали ее Рушка. Потом она просто исчезла: перед Новым годом или чуть раньше я выходила из метро вместе с Мартом, а Рушки не было. Я заметила это, но внутри ничего не шевельнулось. Все осталось как прежде, только без Рушки.

Март не пишет о том, как выманил ее на улицу. Не пишет, о чем говорил с ней, что пообещал, если она пойдет с ним. Сначала он бил ее, а потом перерезал горло. Рушка не кричала и не сопротивлялась. Саня Сорина выяснила ее имя: Елена. Елена Гнатюк.