Не измени себе

Долго не могла успокоиться. Наконец отошла. По до­роге домой решила твердо: «К черту! Все к черту! Выброшу из головы. Подумаешь! Зубоскалит еще».

Тамары не было пятый день, и Бориса извела тревога. Он казнил себя за дурацкие слова. Да и она хороша! По физиономии дала бы раз-другой за хамство, сразу бы по­умнел. Надо ей подсказать по дружбе — пусть упражня­ется, иначе ведь дурь ничем не выбьешь.

И все-таки Тамара пришла, побледневшая, с вваливши­мися глазами.

—   Ты мне в другой раз по вывеске, и посильнее, если хамить начну,— заявил Борис, когда они уселись в саду на скамейке.

Ответ последовал грустный:

—   От битья твоей вывески, как ты выражаешься, люб­ви не прибавится.

—   Может, оно и так… Когда любовь… а вот дружбу такой метод укрепляет, это я точно знаю.

—   А про любовь… Это у тебя все выверено?

Борис смешался. Вечно он влипает в истории! Как бы ей поделикатней ответить? Меньше всего о любви говорят вслух. Жене он ни одного слова о любви не сказал, а жить без этой глазастой не может. И он пустился в долгие рас­суждения о любви вообще. Даже Ромео и Джульетту вспомнил.

— А ты бы смог… как этот… твой Ромео?

Борис растерялся. А в самом деле, доведись ему попасть в положение, в каком оказался итальянский юноша Ромео, отдал бы он жизнь, чтобы не расставаться с любимой? И тотчас подумал: нет, он бы стал бороться.

—  Нет, Тамарка, не смог бы. Загнала ты меня в угол своим вопросом, и потому откровенно тебе отвечаю: в наше время так дешево с жизнью счеты не сводят. Уж лучше схватиться с врагами.

В Тамару будто черт вселился. Глаза ее сверкнули.

—  А что же ты, борец, Женьку упустил? Ведь ты же, если уж на то пошло, в больницу-то попал из-за Женькиной измены… Или спорить будешь?

Такой лобовой атаки Борис не ожидал.

И первый раз за эти недели, пережить которые он и врагу бы не пожелал, задал себе вопрос: почему на самом деле он даже не попытался встретиться с Женей, узнать, что же ее толкнуло на этот брак? И понял, что он не может простить ей предательства, он ее ненавидит. Кто-то сказал, что время — лучший лекарь. Но почему так долго, не пере­ставая, мучится его душа? Сколько уже прошло времени, а боль не утихает.

Так ничего и не ответил Борис Тамаре. Расстались они по-прежнему тепло. Борис помахал Тамаре в окно и, по­нурив голову, побрел в палату. А там его ждала… Екатери­на Михайловна.

Борис остолбенел. Растерянность его была так велика, что он даже забыл сказать: «Здравствуйте».

Екатерину Михайловну было не узнать, она сильно сдала: седина выступила как-то странно, пятнами. Она осу­нулась, глаза потускнели.

Смятение, видимо, испытывала и она, но первая вышла из затруднительного положения; смело глянула в глаза Борису.

—  Вот так и будем стоять друг перед дружкой и рукав жевать?

Борис попытался улыбнуться, но улыбка вышла кри­вая.

—  Вы… садитесь. Что ж мы и в самом деле стоим?

—  Меня предупредили, чтоб ненадолго… А я увидела издали Томочку и, признаться, струхнула, вот сюда и спря­талась. Думаю, зачем мешать хорошим людям?

Борис не нашелся что ответить. «Зачем она пришла?» От слабости в ногах он не мог стоять и сел. Это, наверное, заметила и Екатерина Михайловна.

—  Ну, что… что побелел-то? С горем пришла к тебе. Не с кем мне… Никому не скажешь о том. Решила с тобой. Сердце у тебя золотое…

Борис болезненно поморщился:

—  Не надо о моем сердце.

—   Ох, Борисушка. Плохо все. Видно, вправду люди ис­стари говаривали: на чужом несчастье не построишь сво­его собственного.

—   К чему вы все это говорите? Что произошло? — на­сторожился Борис.

—   Каждый день слезы льет… Женька-то… Плачет и плачет. Стану спрашивать, только махнет рукой и мол­чит.

Борис почувствовал, что у него пересохло во рту.

—   Он что? Обижает… — хотел сказать «жену», но не мог переступить через это слово.— Обижает Женю?

Екатерина Михайловна замахала руками:

—   Что ты! Что ты! Не надышится. На часок боится от­пустить. Признался мне: «Вдруг убежит?» Совсем дитя неразумное.

—   Ну! Напрасно вы так-то. Он у вас опытный по этой части…

Екатерина Михайловна бросила на него быстрый, ис­подлобья взгляд. Колючий был взгляд, недобрый. Но, буд­то что-то вспомнив, вздохнула:

—   Кобель он был порядочный, что и говорить. А сейчас будто подменили.— И сказала с едва сдерживаемыми сле­зами: — Не любит Женька его… Не любит, Борисушка.

Ни один мускул не дрогнул на лице у Бориса. Подумал: «Зачем она все это мне рассказывает?»

—   Я же мать. Все вижу. Все чувствую…

—   А что ж так? Никто ведь не гнал. Или под ружьем повели ее в загс?

Она вздохнула, посмотрела на Бориса.

—   Тебя она любит, Боря,— голос у Екатерины Михай­ловны доверительно затих.— Сашка говорит, что имя твое во сне поминает. И все уговаривает, все просит о чем-то.

Борис боялся поверить. Но не может же она лгать! Таким не шутят — ведь речь шла о ее родном сыне. Борис представил себе, через какие муки прошла Екатерина Ми­хайловна, прежде чем наведаться к нему и рассказать о беде в их доме.

—   Не понимаю я вас. Зачем вы… все это мне?.. Чтобы меня утешить? Если так, то зря. Я человек не слабенький, вы знаете. Переживу. Пережил уже.