Не хочу быть героем. Между небом и землей

– Он говорил непристойности?

Есения отвернулась, смущаясь.

– Вот паршивец! – сорвался я.

Такрин заговорил тарабарщиной. Есения ответила ему раздраженно, как мне показалось, с ним не соглашаясь.

Мы перешли Путь и вернулись в Марьинку. После роскоши храма, убогость и запущенность села усиленная шоком, вызванным последней неприятностью, вновь пробудили во мне желание бежать отсюда, даже обнаружил в душе готовность умолять «Алканафту» или как там зовут то правдолюбивое существо, которое решало отпускать ли меня домой.

Но депрессивное состояние исчезло также быстро, как и появилось: сначала беззубая улыбка мужичка на скамейке у калитки, множественное пусть не русское, но и так понятное «Здравствуйте» знакомых и таких простодушных селян и мне наплевать, что я в заднице мира – главное люди здесь хорошие!

И Паныч мне обрадовался, вышел навстречу, принялся что-то рассказывать. Шутка про горку булыжников, сгруженных людьми воеводы, видимо была не плохой – да, что толку, я её не понял. Заметив наши кислые мины, он заподозрил неладное. Такрин взял один камень, потом другой, этого хватило, чтобы сделать понятный ему вывод и он отрицательно помотав головой, дав понять – чтобы он не задумал надежда не оправдалась. Я молчал, Паныч продолжил говорить со мной. Удивился безмерно, чего это я совсем не врубаюсь в местный юмор. Специально для меня новую байку приберёг. Досадно вышло.

– Я не понимаю, Паныч… – не выдержал я, и он оторопел.

Пришлось ему менять свои привычки, уже в который раз. Он, с явным неудовольствием снизошел до беседы с дочкой, прочел записку, о которой мы говорили у храма и выслушал её историю и перевела, что говорил я. В сердцах, отослал Есению к сёстрам, коронным «Брысь!», которое не спутать ни с чем, пусть и звучало оно совсем по-другому. Опять обратился ко мне и тут же скривил губы под усами, покосился в сторону комнаты девчонок, решая, не рано ли отослал переводчицу, махнул рукой, подавил тяжелый вздох и театральным жестом выразил нам приглашение к накрытому столу.

Я уплетал вторую тарелку картошки с мясом, когда Панычу пришла в голову срочная мысль, вынуждавшая обсудить содержание таинственной записки. Он сказал, что-то, показывая на буквы. Мой непонимающий вид, напомнил, что я «не бельмесы» и он, отшвырнув бумажку в сторону, под грузом неожиданной проблемы, сжал с силой кусок хлеба.

Из другой комнаты, куда хозяин поглядывал с раздражением, доносились всхлипывания. Для неискушенных девочек, чары Такрина оказались изматывающими. Гормональный шторм, накрывший их прошлой ночью, и стыдливость, давившая весь день осознанием непонятного помешательства, вызвали слёзы и панику, стоило нам заявиться в дом. Младшая, Кровинка лишь увидела темноволосого красавца в дверях – сразу зарыдала, за ней, две другие скрылись в комнате, и теперь горестно и обречённо плакали втроём. Страсти накалялись, я понял, что всё – накушался, и с сожалением поглядел на яблочный пирог. Сидеть и продолжать трапезу под скорбный аккомпанемент оказалось выше моих сил…

– Бррушикане тежомбит… – прошипел хозяин. То, что из собеседников у него остался только Такрин его сильно не устраивало. – Сейнэл! – гаркнул он.

На зов пришла Есения. Сказать, что я очередной раз удивился – это ничего не сказать! Я скорее офигел, – «Это что же получается? Меня настолько от дара Лады переключало, что я не только слова, сказанные ими, как родные воспринимал, но и имена домысливал?».

Есения, точнее, как выяснилось Сейнэл, присела на стул. Когда Паныч кивнул на записку и стал браниться, я узнал, как ведут себя идеальные дочери: спина прямая, руки ладонями вниз на коленях, покорный взгляд на кончики пальцев и даже губы не поджаты, против ожидания. Как же она могла удерживать в глазах слезинки? Ааа… вот, и одна из них проложила мокрую дорожку по щеке.

«Не каменная ты, девочка. Но тебе моё уважение за выдержку. Да, воспитание у дивьих деток – позавидуешь! Заорал бы он так в Германии! Дочурка давно бы дверью хлопнула, набирая номер психолога из службы поддержки».

На отца слёзы подействовали как новый раздражитель. Он покраснел, словно варёный рак, и с большим усердием накинулся с укорами.

«В чём она провинилась? Птицу слушала и о женихе мечтала?» – перебирал я предполагаемые причины упрёков отца, – «Не вовремя пряник потеряла?» – Только, не Игошины это проделки. Простил он нам пряник, даже помочь попытался – но поздно. Лада уже забирала свой первый дар. Он показывал мне, уже не понимающему слова, что поцелуем малышки-жены, можно, исправить, то, что было сделано. К тому же голос предупреждал, что нужно было ценить дары, а нет – получи проблемы. Вопрос в том стоит ли пробовать вернуть дар, если я собрался домой. А она в любом случае, оставалась с разгневанным отцом. Моё сердце не выдержало.

– Прекрати! на неё! орать! – оказалось сказанным на двух языках одновременно. Такрин встал, видимо для убедительности. Казалось бы, не в нашем положении права качать, однако отец замолчал на полуслове. Насупился, как мышь на крупу, наверняка, не высказанные слова давили на щёки изнутри.