Не ко двору. Избранные произведения

Александру Петровну взволновала печаль этой странной, смешной женщины. “Из-за чего люди бьются”, подумала она, и чувство жалости и безотчетного стыда защемило ей сердце. А мадам Пинкус как-то вдруг вся распустилась, как человек, который устал от долгого напряжения и которому больше не нужно притворяться… Слезы неудержимо текли из ее вспухших глаз, она их не вытирала и только крепко прижимала к губам скомканный в комочек платок.

– Хорошо, я попробую, – повторяла Александра Петровна, прерывая тяжелое молчание. – Мадам Пинкус, постарайтесь успокоиться, право. Я сейчас же пойду к одной даме, моей приятельнице. Она всех знает и все ее знают. Авось она нас выручит.

Не успела Александра Петровна произнести эти слова, как мадам Пинкус уже облобызала ее руки.

– Если вы мне это устроите, – бормотала она, – я навек ваша слуга.

– Ради Бога, что это вы, я этого не люблю, – недовольно сказала переконфуженная Александра Петровна – Значит, до свиданья. Посидите тут, пока не проснется Яша, а завтра часа в четыре наведайтесь ко мне.

V

Приятельница Александры Петровны, Полина Владимировна Стоцкая, была вдова “штатского” генерала и жила в собственном доме на Малой Никитской. Полина Владимировна принадлежала к породе вечно молодых женщин. Время, казалось, не имело над ней власти. Она двадцать лет царила в салонах обеих столиц. Появление ее изящного силуэта в международных колониях Парижа, Рима, Ниццы означало разгар сезона. Необыкновенно прозорливая, она угадывала всегда наступление “нового момента” и была дружна с знаменитостями самых противоположных лагерей, откровенно заявляя: “Я люблю интересных людей и терпеть не могу политики”. И никто не сердился на Полину Владимировну за постоянную смену настроений, но все, точно сговорившись, признали за нею привилегию именинницы на празднике жизни. Она лучше всех умела устроить благотворительный базар, блестящий концерт, публичную лекцию, литературный вечер. La belle Pachette[224], как ее называли в обществе, первая узнавала последнюю новость, первая получала нашумевший в Париже роман, первая надевала такую шляпку, о которой не дерзали мечтать самые записные щеголихи. Ее туалеты, бриллианты, картины, мебель, книги служили как бы камертоном для общего круга ее знакомых.

Полина Владимировна умела держать в своей прекрасной руке пальму светского первенства – и это не всегда бывало легко. Но когда же власть бывает легка! Недаром поэты называют ее бременем. Эта хрупкая на вид женщина вела жизнь, которая могла бы сломить несколько сильных мужчин. Выезды, одеванья, переодеванья, театры, балы, заседанья, корреспонденция, чтение были распределены с точностью английского хронометра. В своей восхитительной “цветочной корзине” (так именовали салон Полины Владимировны ее поклонники) она принимала раз в неделю, это был строгий five o’clock – чай, petits fours[225], фрукты… Но как это было сервировано! Простой смертный, попадавший случайно в эту благоуханную теплицу, с подобострастным трепетом прикасался к тонким, как лепестки цветка, чашкам, к строгим, как надгробные урны, вазам. Такие сосуды могли вмещать только нектар и амброзию…

Александра Петровна давно знала Полину Владимировну – они были на ты – и восторгалась ею так бескорыстно, что это невольно трогало великолепную Пашет. Раза два в месяц Александра Петровна забегала к ней по утрам, до школы. Когда она долго не показывалась, Полина Владимировна приезжала к ней, и если заставала ее в классе, смиренно усаживалась вместе с учениками и ученицами. Присутствие этой элегантной, благоухающей светской дамы действовало на молодежь, как шампанское. Все воодушевлялись, и урок незаметно превращался в концерт. Общее настроение захватывало и Александру Петровну, которая разрешала себе маленькое тщеславие – щегольнуть перед светскою приятельницей. Полина Владимировна искусно пользовалась этими моментами, чтобы выпросить у “неисправимой чудачки” сопрано или тенора для благотворительного сеанса, и очень несговорчивая на это счет “чудачка” ей почти никогда не отказывала.

Полина Владимировна только что окончила свою деловую корреспонденцию, когда ей доложили об Александра Петровне. Приятельницы расцеловались, Александра Петровна с неподдельным удовольствием глядела на прелестную хозяйку, которая куталась в халат, цвета морской волны, с широкими оборками из бледных кружев.

– Как ты хороша! У тебя просто талант – быть каждый раз лучше прежнего.

– Вот вздор… где тут “хороша”… Я толстею и в отчаянии… Присаживайся на диванчик, Саша, здесь удобнее. Да, душа моя, толстею! Пью киссинген[226], каждый день массаж, бегаю как угорелая, а платья все уже да уже.

Александра Петровна рассмеялась.

– Ах ты, мученица! И зачем ты себя изводишь? Мода ведь придумана для дурнушек, а тебе она на что? Женщина сложена, как греческая статуя, и вместо того, чтобы радоваться, пьет киссинген и всячески себя истязает. Делать тебе нечего. Поработала бы с мое, так только бы и думала: эх, хорошо бы поспать да потолстеть.