Не ко двору. Избранные произведения

M-me Ducos кокетливо погрозила поэту веером. Облицын осклабил свое длинное бескровное лицо, а графиня решительно встала и громко спросила Rordat – подвигается ли его “Химера”.

– Ах, – воскликнула m-me Коссович, всплеснув руками, – мы с Lili видели эту прелесть. Maitre[297] был так мил, показал нам свой atelier[298]. Знаете, я нахожу, что “Химера” – вылитая Lili… N'est се pas?[299] – обратилась она к художнику.

– Parfaitement, madame[300].

– En се cas votre “Chimere” n'est pas bien chimerique[301], – колко вставила графиня.

Lili добродушно засмеялась.

– Это мамино воображение, графиня, – сказала она по-русски, – а он из любезности не противоречит.

– Ах, – вмешалась опять m-me Коссович, – какой мы там видели портрет Иветты! Совсем живая, сейчас запоет.

– А вы ее слушали? – осведомилась графиня.

– Как же! У маркизы Fabiola. Она меня поразила, очаровала. Это – артистка, артистка, великая артистка. И ничего, ничего скабрезного. Одета скромно, как пансионерка, гладко причесана – даже никаких frisettes[302], детская улыбка, ясные, невинные глаза, звонкий голос… Enfin une jenne fille de bonne maison[303].

Французы громко расхохотались, a Rordat даже стал напевать:

– Elies sont maus-s-des ge-ne-rf-le-ment,
Elies ont meme quelque chose de cas-sant…[304]

– Это “Les Vierges”, – взвизгнула m-me Коссович, – что за восторг!..

– А вы, Lili, также увлечены Иветтой, как ваша maman? Может быть, изучаете ее репертуар? – насмешливо спросила графиня.

Lili покраснела до ушей, ее верхняя, короткая губа запрыгала от сдерживаемого смеха, но она сейчас же справилась и сказала: – Нет, графиня, я пою только классические вещи.

– Ах, та chere, теперь и “Belle Helene” считается классической пьесой, – отозвалась графиня, и, не дожидаясь реплики, воскликнула: – искусство падает, падает везде и во всем.

– Но позвольте, графиня, – вежливо возразил Labri, – я не могу с вами согласиться. Посмотрите, какое необычайное разнообразие во всех областях искусства являет хотя бы Франция.

– Это промышленность, а не искусство, – сурово заметила графиня.

– De I'industrie, – возмутился живописец, – vous n'y alle pas de main morte![305] – и пошел, и пошел…

– А мы-то имеем дерзость полагать, что мы ищем новых путей в искусстве, – декламировал он, – что мы стремимся освободить человеческий гений от рутины, от вековых предрассудков касты… Для художника наших дней душа королевы и душа прачки представляют одинаковое право на интерес.

На обвислых щеках графини вспыхнули, сквозь слой румян, два багровых пятна. Ей очень хотелось выгнать вон этого нахала, и в то же время она боялась его рассердить. Она с отчаянием видела, что время идет, что скоро начнут расходиться, а о главном, о ее картине, до сих пор не удалось вставить ни слова. Она бросила взгляд на неподвижно сидевшую за самоваром Надежду Алексеевну, как бы призывая ее на помощь. Та изобразила на лице своем полную готовность ринуться, куда прикажут, но ни малейшей инициативы.

Графиня тихонько вздохнула.

– Наши споры ни к чему не ведут, – промолвила она с виноватой улыбкой. – В сущности, каждый из нас по-своему стремится к идеалу. Я не разделяю ваших воззрений, cher Maitre, но восхищаюсь вашим талантом.

Художник поклонился.

– О, это не для того, чтобы вам польстить! Я, в самом деле, очень, дорожу вашим мнением. Вот вам доказательство – я кончила свою картину и с трепетом жду вашего приговора.

Rordat еще раз поклонился.

– Почту за особенную честь, – сказал он, – и, если позволите, зайду к вам завтра утром.

– Зачем же завтра… мы можем посмотреть ее сейчас. У меня прекрасные рефлекторы.

– Нет, графиня, я желаю смотреть ваше произведение не подкупленными глазами, а при дневном свете. Я уверен, что ваше полотно не боится солнца.

Графиня расцвела.

– Значит, завтра, завтра утром?

– C'est entendu[306].

– Можно узнать сюжет вашей картины? – спросила m-me Ducos. – “Шарлотта Кордэ перед казнью”, – сказала графиня. – Я верна своему девизу: le genre historique en peinture et la vertuosite dans le chant[307]. Из современных композиторов я отдаю предпочтение Goundon. Еще сегодня я пела его романс. Nadine, отыщите эту музыку.

Надежда Алексеевна встала, взяла с золоченной полочки заранее подготовленные ноты и положила их на раскрытый между двумя жардиньерками рояль. Но никто не попросил графиню спеть. Она опять нахмурилась и почти с ненавистью поглядела на Lili, чистившую изящным ножичком огромную грушу. Графиня тут только заметила, что вазы переполнены дорогими фруктами и подумала, что надо сделать Ольге Ивановне серьезное внушение. Примеру Lili последовали остальные гости. По ассоциации идей m-me Коссович вспомнила, как она в Москве, у богатых купцов, ела икру из большого серебряного ведра. Ужин был неописуемый, хозяева, потчевали гостей неотступно, гости ели и пили, как гомеровские герои.

На это Labri глубокомысленно заметил, что в России вообще еда – культ или, вернее, оргия.