Не ко двору. Избранные произведения

цивилизацией… уехал, не простившись… Это было немного обидно… Два года безоблачной нежности… и вдруг ничего… тьма… Я много, много плакала. Но, не думайте, что я хочу вас упрекать. Нет, нет! Я давно простила, забыла горечь разлуки, я помню одно хорошее и теперь, после стольких лет, протягиваю вам руки и горячо благодарю. Вы были тот луч солнца, который скрасил мою серую долю, мне, по крайней мере, есть, чем помянуть жизнь. Совесть моя покойна: мещанская мораль ее не тревожит. Я ничего ни у кого не отняла и взяла у судьбы лишь то, на что имеет право всякое живое существо. Как бы мне хотелось вас повидать. Очень вы изменились? Женаты? Счастливы? Есть дети? О себе вам могу сказать мало. Я довольна, счастлива. Скоро семь лет, как я овдовела и вся отдалась своим детям. Альфреду 19 лет. Он прекрасно учится и такой смелый, умный, благородный мальчик. Я им очень горжусь. А помните вы мою крошку Blanche? – Этой девице уже шестнадцатый год, и вы можете мне поверить, несмотря на все мое материнское пристрастие, что это прелестная молодая особа. А я… я почти старуха, и черные локоны, которыми вы когда-то так любовались, обильно усыпаны снегом и снег этот – увы! – не тает весной. Адель Марэ (вы ее не забыли?) тоже овдовела и постарела: мы с ней по-прежнему дружны. У нее, бедняжки, нет детей. Вот и все, что я хотела вам сказать, мой друг. Если придет охота – откликнитесь. Ваше письмо будет большой радостью для вашей старой верной Marie”.

Павел Иваныч долго просидел над этим письмом. Его точно обволокла волна той щемящей грусти, которая захватывает сердце при виде дорогой, но уже давно заглохшей могилы. Он встал и, не выпуская из рук письма Marie, подошел к зеркалу. Оттуда на него печально поглядел солидный господин с большой лысиной, красноватым носом, измятым, нездоровым лицом и жидкой, бесцветной щетиной вокруг доброго, мягкого рта.

“Хорош”, – подумал Павел Иваныч, и ему захотелось прижаться к чьему-нибудь теплому плечу и заплакать.

“Человечество хворает и летом”, припомнил он опять фразу непоколебимого немца, но теперь эта фраза звучала уже не сурово, а скорбно, и Павел Иваныч мысленно прибавил: хворает и умирает… и мы с вами умрем, Herr Geheimrath. Таков неумолимый закон природы.

Эссе, воспоминания

Письма из Москвы

Письмо первое

У нас начался сезон, т. е. обыватели, как коренные, так и приставшие, давным-давно собрались в город; квартиры после летнего беспорядка прибраны, на окна навешены шторы, с картин и мебели сдернуты чехлы, газеты запестрели объявлениями студентов и учительниц, готовых распространять всевозможные науки и искусства за какую угодно цену; румянец, зажженных летним солнцем на девичьих щечках, уступил место обычной интересной бледности… Все прилизалось, подтянулось и, вздохнув, принялось за отбывание барщины обыденного существования.

Москву в последние годы как-то вообще обуяла дремота – все бродят, словно сонные. Грянет какой-нибудь скандал-монстр вроде Рыковского или Назаровского процессов, ну и москвичи встрепенутся, поахают, поволнуются, поропщут на вердикт присяжных, и опять “все задремлет, все заснет”. Появится заграничная знаменитость – Поссарт, Барнай… – глядишь, наша матушка воспрянула, ни дать ни взять – феникс из пепла. Цветы, овации, газетные дифирамбы, взаимные комплименты рецензентов противоположных лагерей, разоблачения частной жизни, привычек и слабостей “дорогих гостей”, восторженные речи, прощальные обеды и ужины, торжественные проводы на вокзал, рыданья и сувениры прекрасных поклонниц… – и снова тишь да гладь… Евреи, как народ отзывчивый, тоже вносят свою лепту в повальный восторг, хотя, конечно, в более смиренной форме. Робость и смирение – наши невольные добродетели. Мы когда и веселимся, так точно прощенья просим.