(Не)Кулинарная книга. Писательская кухня на Бородинском поле

Прошло много лет и уже давно стал ангелом человек по прозвищу Примус. И он даже как-то явился мне. В Балаклаве. Не в шлеме конного великобританского полисмена, а в некогда стратегической гавани Чёрного моря. Я списывала явление ангела Примуса мне, всего лишь грешному и по-прежнему пустоголовому безрассудному человеку, на абсент. Под абсентом, принятом поутру с видом на море, после подъёма на Генуэзский холм. Принятом в более чем достаточном количестве на абсолютно пустой желудок. И черти могут явиться, не то что ангелы. Но мой муж, гораздо более здоровая психически, нежели я, особь, утверждал что на сей раз это именно Ангел, а вовсе не глюк. И мы громко орали совсем не свою, совершенно не подходящую к случаю, песню: «А на небе встретят Сашка да Илья, хватит хлеба, да сто грамм – без них нельзя!..» Потому что Примус был человеком Сашкой (Алексеем Евграфовым был персонаж романа «Коммуна», а Александр Цыганаш, которому роман «Коммуна» посвящён – был реальным человеком из моей реальной жизни), а при мне в текущем настоящем – Илья. И нам это казалось забавным. Эта. Эта песня. И это – то, что мы её так неуместно горлопанили на троих в ветреное балаклавское утро. «Абсент и воображение!» – настаивала я остатками того, что можно назвать сознанием. «Ты – бог! И ты рисуешь на холсте Вселенной! – утверждал мой рациональный и куда более житейски мудрый друг, товарищ и муж. – И если тебе в качестве кистей и красок нужны абсент и воображение – действуй! Но не отрицай теоретическую физику. Если что и отрицай – так только отрицание!» Это было пьяное и весёлое путешествие, в том очередном давным-давно и меня впервые слегка отпустило чувство, которое с большой натяжкой на упрощение и популяризацию можно было бы назвать «чувством вины». Подозреваю, что никакой заслуги абсента и моего воображения тут нет. Это движение, море, ветер и гений моего мудрого друга, товарища и мужа. Но это другое «прошло много лет».

Прошло много лет, и однажды я купила килограмм красной фасоли. Я возвращалась домой с непростого дежурства, которое затянулось на несколько суток. Я заехала в супермаркет. И я что-то хотела купить. Но я купила только бутылку водки. И килограмм красной фасоли. Не знаю почему. Ни в моей семье, ни в семье моего мужа не было «бобовой культуры». А все мы родом из детства, со всеми нашими борщами, запеканками, пищевыми привычками и бытовыми парадигмами. Я бродила с пустой головой между полок и прихватила килограммовый пакет красной фасоли. И бутылку водки.

Придя домой, я не легла спать. Я выхлебала полбутылки водки, щедро захлёбывая слезами. Я плакала не потому, что мы не смогли спасти молодую женщину. Её невозможно было спасти. Я плакала не потому, что нас ждали писанина, отчётность, клинразборы, патанатомические конференции и санкции – это стандартные процедуры, любой врач к ним готов. Да и кто из нас плачет от страха? Тем более от страха стандартных процедур со всей их неподъёмной писаниной, и номинально-положенной карательной санкции, которая имеет место быть в случае материнской смертности, даже когда в этой смерти никто, кроме той, которой так и не удалось стать матерью или хотя бы выжить – не виноват. Я плакала даже не потому, что смерть – это страшно. Смерть – это не страшно. Смерть – это просто смерть. Мы все умрём. Апоптоз – механизм «клеточной смерти» – включается в нас ещё внутри материнской утробы. Я плакала не из-за чего и за всё про всё. От усталости. От бессмысленности. Из-за того что кисти у нас какие-то растрёпанные и краски засохшие. Да и холст – говёный.

Я высыпала красную фасоль в глубокую миску и просто опустила в неё руку. И стала перебирать. И мне стало веселее. «Ну как ни крути – пуговицы же» – подкинул мозг, проанализировав тактильные ощущения. Пуговицы с глупого детского плюшевого полушубка. Пуговицы, бочонок которых был в отчем доме и я любила его содержимое высыпать, перебирать, рассматривать и снова складывать. Мама одобряла. Считала – это развивает мелкую моторику. Но в этом было нечто куда большее. Этот бочонок пуговиц был посильнее героина в деле расширения сознания.

И вот тогда, после затянувшегося дежурства, после беспричинных слёз и не менее беспричинного идиотского хохота, в слегка искривлённом состоянии рассудка я впервые сварила то, что называется у нас сейчас «супом с историей». Щедро накрошив туда всего, что нашлось в холодильнике. И я ела его, сидя на полу. Потому что сидя на полу по-турецки не так стыдно плакать и не так неуместно смеяться. На полу всё к месту. Потому что дальше некуда, дальше ряд звёзд – и они горят, как сказал другой ас – Бродский, – совсем по другому поводу.

И «суп с историей» стал семейным. Потому что семья должна не только сохранять накопленное, но и приумножать. Только тогда семья становится родом.