Не лги себе

Иван посмотрел в окно. На улице было тихо. У тетки Лизаветы горел свет. Не спит старая перешница! Небось богу молится, смирения для воина Ивана просит… Ох, как долго продолжается этот страшный день. Иван никак не мог припомнить, когда он сегодня встал. Да и ложился ли он? И эта бесконечная дорога вдоль леса по холодному ветреному шоссе. Спина и до сих пор влажная…

— Что-то холодно у тебя, — сказал он, зябко поводя плечами. — Дров, что ли, нету? А рощу-то белую порешили. Дурак ваш председатель. Такую красоту на дрова пустить!

Иван нагнулся, чтобы снять сапоги, но голову обнесло жаром. Он прикрыл глаза и откинулся на спинку стула.

— Когда теперь чего вырастет, — бормотал он, прислушиваясь к тому красному, токающему, что застилало его глаза, — этим березам по тридцать лет было, мои ровесницы… Да и твои, Марья… Зачем же их, а?!

— Ты бредишь, — испугалась жена. — Какие березы? Где? Продрог, что ли? Так я печку мигом, дров у меня сколько хочешь. Чиркну, она и загудит…

Схватив коробок спичек, она на коленях стала собирать раскиданные мелкие дрова, складывая их в печурку. Иван тупо наблюдал за ней. Старается. Показывает, что заботливая жена. А помри он завтра — обрадуется. Нет ей теперь веры.

— Ты сапоги сними, — сказала Марья, просительно останавливаясь перед ним, — мокрые они у тебя, а зима еще молодая, ненадежная.

— Как ты, — усмехнулся Иван, — пригрел молодой парень и растаяла. Целоваться они умеют и слов наговорят столько, что всех не упомнить. Жизнь-то не на слова меряют… Ладно. Только подожди, когда домой вернусь, если суждено… Ну, а убьют — тогда как знаешь.

Марья молчала, возясь у печки. Багровое пламя освещало ее милое худощавое лицо с опущенными веками. Еще усмотрел Иван на кучерявых ее висках слабую проседь. Когда же она появилась? Может, и тогда она приезжала уже с нею? Не рассмотрел. Марья права, слишком он тогда торопился…

— Слушай, брось ты этого Пашку. Ну, виноват я, чего там… Не ради себя прошу, детей жалко.

Молчание ее становилось страшным. И все бросала, бросала в печурку мелкие дрова, как будто сжигала с ними что-то дорогое.

— Вот говоришь, любовь только с ним спознала, — неверным коснеющим языком продолжал Иван. — Как же так, Маша, а замуж за меня разве не по любви шла? Ты вспомни, вспомни! Все ночи напролет с тобою прогуливал. Ты все домой торопилась, а я не пускал… И ревновал-то потом от любви. Красота твоя верить мне мешала.

Марья поднялась с пола, села насупротив за стол, положив на него маленькие натруженные руки. И все смотрела куда-то в сторону, избегая просящего взгляда Ивана.

— Может, поужинаешь? — глухо спросила она.

— Не хочу я. У тетки Лизаветы поел. Побоялся в родной дом зайти, вот до чего довела. На родных детишек из чужого окна…

— Хватит, Иван, тошно мне.

— А мне, думаешь, сладко? Лучше бы мне на фронте пулю получить.

— Чего ты к пуле рвешься?

— Теперь все равно. От любви нашей один сухой цвет на комоде остался. Были Иван да Марья, и нет их!

Он усмехнулся и как-то боком стал сползать со стула вниз — туда, к печному жару, который гудел и плясал перед ним, как маленькая война.

• • •

Он провалялся в постели месяц. Марья не отходила от него ни на шаг. Сквозь бредовые выкрики мужа, сквозь сумятицу его слов, овеянных жаром больного тела, все дальше, все невозвратнее уходил из Марьиного сердца солдат Пашка. Только через год заплакала о нем Марья, когда узнала, что погиб он на подступах к Берлину.

А Иван с войны вернулся.

1963

ЧУЖАЯ ЛЮБОВЬ

В тот год лето долго не уступало осени своих солнечных дней, и даже старики перестали ворчать, что «прежде в сентябре было теплее…» Замешкались где-то непогоды. Уже давно вызолотила осень хлебные поля, давно рассчиталась земля с теми, кто потрудился над нею, а небо все еще оставалось высоким и голубым. Иногда налетал короткий увесистый ливень, но ему только радовались — к грибам! Лес стоял торжественно тихим, словно никогда не потрясали его вершин раскатистые громы, не падали с высоты жалящие змейки молний. Осень перепутала траву, запаутинила малинник и ржавые заросли папоротника. Здесь по низинам, между молодыми осинками, искали ребятишки во влажном зеленом мху утонувшие в них черноногие грибы с красной шляпкой, а чуть повыше — на рыжих от хвои пригорках — попадались боровики и сырые грузди.

Старый бор начинался сразу за Черной речкой, прозванной так за непроглядные омута. На обратном пути из леса ребятишки гоняли в ней лягушек, а бабы, пристроившись на какой-нибудь коряге, которыми был усеян берег, мыли в похолодевшей воде засолочные грибы, чтобы принести их прямо в кадку.

У Капыловых в сенях кадка стояла тоже, но никто еще не удосужился принести в нее хоть груздочек. У матери, Анны Петровны, запоздала нынче наседка — приходилось сторожить цыплят то от кошки, то от ястреба. Старшая — Настя — работает на ферме и о хозяйстве думает мало. А младшая — Ленка — и рада бы услужить матери, да слишком много задают уроков в десятом классе. На все есть свои причины, а люди таскают и таскают грибы мимо окон, и Анна Петровна, глядя на пустую кадку, только вздыхает…