Не лучший день хирурга Панкратова

– Начальство удалилось, и я поскачу гильотину готовить, -подмигнул Виктор. – Вот такущий нож наточу! Только уж, пожалуйста, лежите спокойно. Слышите, больной Панкратов? Не рыпайтесь. Строго соблюдайте постельный режим. Или пришлю Марину клизму ставить. Быстро успокоитесь.

– Иди уж, хватит юморить. И не волнуйся – куда я такой денусь? Лежу, как пласт. – Для убедительности Панкратов закрыл глаза и сложил руки на груди. Оставшись один, он тут же схватился за телефон и позвонил в реанимацию: – Панкратов беспокоит. Что там с моими больными?

– Спят. Состояние стабильное, – ответила с обычным непроницаемым спокойствием Вика Николаевна.

«Ну и слава Богу! Теперь могу и сам немного похворать». -Панкратов с облегчением уронил голову на подушки и мгновенно погрузился в сон.

Валентин Павлович Андронов,

лицо без постоянного места жительства, всего каких-нибудь двадцать лет назад занимал четырехкомнатную квартиру в чрезвычайно привилегированном доме на Калининском проспекте. Под боком проживало чуть не все правительство, и даже сам Михаил Сергеевич свой любимый борщ да гречневую кашу с котлетками почти что по соседству заглатывал. Занимал сорокалетний хирург-кардиолог видный пост в Четвертом главном управлении и даже вел лечебную практику в Кремлевке. Удачный брак – великое дело! Вроде «лимита» – провинциал, приехавший поступать в Московский мединститут из теплой республики, название которой никак не давалось ни генсекам, ни даже первому президенту. Вроде никаких, как говорили тогда, «волосатых рук» – то есть покровителя сверху – он не имел, а карьера заладилась с самого начала. Отменный рост, лихая цыганская красота и врожденная интеллигентность манер Андронова производили на окружающих самое приятное впечатление. Какой-то знаменитый аристократ сказал, что быть воспитанным человеком совсем не трудно, нужно только вежливо здороваться, уступать дамам место и регулярно мыть руки. Помимо всего перечисленного, Андронов еще был начитан, относился к людям с искренней доброжелательностью и отличался неброской скромностью.

В институте, несмотря на яркую фактуру лидера, он не лез в ряды активистов, сторонился шумных патриотических акций и слишком бурных общежитевских вечеринок. При этом в нем не было заносчивости, показного смирения или тайного инакомыслия, так опасно бродившего тогда в молодых умах. Валентин Андронов представлял именно тот тип студента, к которому приглядываются профессора, сравнивая с давними, оставшимися за чертой революций и войн, и думали: «а вот из этого юноши, пожалуй, получится толк».

Учился он легко, без натуги, и еще в бакинской школе с зачаточным английским сумел ухватить чужой язык, чтобы достойно «спикать» с ректором университета Минесоты во время встречи с группой американских студентов. И местный язык, на котором говорила его мать-азербайджанка с подругами на рынке, в кругу знакомых и родни, впитал рано, но без особой пользы, поскольку в московском институте дружбу свел не с южными земляками (да и был он по отцу отменный вологодский русак), а со столичными интеллектуалами. Что самое удивительное, у дамского пола, несмотря на свой замкнутый нрав, Андронов имел завидный успех. Оказывается, не только старых профессоров привлекала книжная задумчивость темноокого юноши, его вежливая внимательность.

О девушках Валентин думал мало, хотя и не отказывал себе в молодой потребности общения с противоположным полом. Он был нежен, но не привязчив. Попросту не знал, что такое истовая влюбленность, о которой изрядно читал в классических произведениях, слышал от приятелей и думал, что весь фокус этой величайшей проблемы под названием «Любовь», состоит во встрече с идеалом – единственной женщиной, предназначенной именно для него какими-то чрезвычайно опытными в таких делах силами. О выгодах брака Андронов не задумывался, хотя и знал, что без московской прописки далеко не уедешь. Но учебный процесс в «меде» долгий, и он не сомневался, что к его завершению (разумеется, после аспирантуры и защиты кандидатской диссертации) нужная партия подвернется.