Не много ли для одной?

У меня был и такой случай. Принесла обед: где Степан? Только что выехал, куда не знаем. Я, что сыщик по следу, ушла в конец деревни. Стоит трактор заглохший, сошел с гусеницы. На другую жену, плюнула бы и ушла. Но я знаю, что стоит каждый час использование трактора. Вернулась не лесосклад. Первая смена менялась. Я упросила трех работяг и к трактору. Завели, стали налаживать, тогда, видно, разбудили моего хозяина, и он откуда-то пришел. Сколько зла кипело в моем сердце за недобросовестные поступки. Он хотел привезти сено, которое было недалеко от поселка, а хозяин, видно, уж очень добрый; прежде чем ехать, угостил, и пропал весь ихний план. Я знала, ради чего он попал сюда, а набралась терпения, старалась не высказывать своего недовольства. Когда соединили гусеницы, я села сама за рычаги и погнала трактор. Грузчиков поблагодарила и уплатила им. На пути встретили еще двоих трактористов, которых послали из гаража на помощь. Мы все доехали до нашего свертка. Мы со Степаном вышли, а они поехали дальше.

Долго я беседовала со Степаном, когда он проспался. Я приводила примеры на фактах, что такой заработок меня беспокоит, т. к. этот рейс стал мне более пятидесяти рублей. Ведь сам ты мог честно трудиться и, придя домой, выпить и закусить, а мне пришлось чужих людей угощать и самой себя терзать да еще переживаю за твое будущее. Кто тебя заставляет так унижаться? Неужели ты не в состоянии прожить честным трудом, не продаваясь этим ста граммам. Ведь стыд и позор тебе глядеть на своих товарищей.

Я опять стала в положении. Опять горе на мою голову. Толя еще малой, от мужа никакой помощи, от его матери — тоже. Она стала работать в бане, у нее появился доход. Она есть стала врозь, мне пришлось нанимать няньку. Взяла девочку.

Я опять сделала аборт. Как-то прошло удачно. Однажды мы разговаривали с матерью Степана. Я ей сказала, что устала от этой проклятой жизни. То за детьми, то за хозяйством (а оно в то время было: корова, телёнок, поросёнок, куры), и за всем успеть нужно. «Да что же, я проклятая?! Что ли!» — «Значит, боишься оторваться, что бегаешь за хвостом!» Эта реплика взбесила меня. Я ей говорю, если бы я желала этого, так стоит мне дать телеграмму, и я уеду к человеку, который не посмотрит на моих детей. Возьмет меня с радостью. Так она вздумала запугивать меня: я, мол, скажу Степану. Я не стала оправдываться, ответила: говори. И ушла.

Я знала, что Степан получит аванс и, пожалуй, пропьёт. Пошла в гараж, встретила его, он подал мне четыре сотни и мы поехали домой. Сошли с машины, вошли в дом, мать стояла возле печи. Степан, как всегда, хотел пошутить, свою кепку одеть на материну голову. Она как швырнет эту кепку и расплакалась: до каких пор твоя Санюшка будет издеваться надо мной? А я не обращая внимания, налила ему борща, подала хлеб и встала около стены. Он разворачивается, хлесь по миске, та взвилась к потолку, еще разворачивается, хлесь меня по голове. У меня в глазах потемнело и вроде я оглохла. Но я не заплакала, а только крикнула: «Степа, ты разберись сначала!» Он еще раз ударил, мать было кинулась, и я со зла крикнула: «Сука ты, а не мать, коли такое зло посеяла. Уйди с глаз моих». А сама вышла в кладовую. Он покурил, давай искать меня и когда нашел, сорвал платье, изорвал в ленточки. Я стою, гляжу, что дальше будет. Сорвал сорочку, тоже порвал и пошел в комнату. А пока он рвал, нянька с Толиком к соседям убежала. Но я не знаю, почему я не ревела, не ругалась, а вошла в комнату, стала искать, что надеть. Горло мое кто-то сдавил так, что я не смогла произнести ни единого звука. А мне надо было уйти. Сделав над собой усилие, я выдавила из своей груди три слова: «Пойдем заваливать завалинку». Он со злом крикнул: «Иди, если надо». Тогда я поняла, что он за мной не погонится. Накинув рваный пиджачишко, старенькую юбчонку, даже без сорочки, я вышла из дому.