Не много ли для одной?

Тридцатого июня 1968 года пошла с обеда на работу и сижу на улице с девчатами около лебедок. И вдруг заплакала. Они с недоумением: «Чего ты ревешь? Сын с женой в гости приехали, а ты уливаешься горькими слезами». Я говорю: «Девчонки, я сама не знаю, что со мной, но рвется сердце, сил нет. Сбегаю к сестре — уж не случилось ли там что?» Прибежала к Масленцовым — там Володя и Мария. Томочка стол накрывает. Володя сразу подошел с вопросом: «Что случилось?» Я говорю: «Не знаю, что случилось. Я места не нахожу». Побыла минут десять, побежала на работу. Вечером я пришла в двенадцать, они лежали. Я села на край койки к Володе, и мы наверное, часа два вспоминали Толяшу. Потом я их поцеловала, пошла к себе в спальню. Еще долго не могла уснуть. И вроде только задремала, как будильник зазвенел: мне с утра. Я написала, где что лежит, чтоб они готовили и ели. Началась погрузка, я пошла на ленту.

В десять часов утра приходит слесарь Митя Малышкин: «Иди переоденься, поедешь в управление». Я с утра была как больная, а тут вовсе расстроилась, что-то неладно. Пошла в мойку, быстро помылась и чуть не бегом в управление. А навстречу Гоша Бородин, муж моей няньки Вали. Она с Толей водилась. Он издалека кричит: «Ефимовна, правда, Степан погиб?» Я остановилась: «Ты что, Гоша, ведь этим не шутят». Он, наверное, напугался, что я сразу побледнела, нет, говорит, я не знаю. Я кинулась в раскомандировку. Вижу, там Володя, Мария, Тамара. А погиб-то не Степан, а Толяша.

Обняла я Володю, реву на всю головушку: «Да что же это за напасть божья? Да за что же мне такое наказание? Чувствовало мое сердечушко, но не сказало, что такое горе великое на меня обрушится. Видно, Володя заставил сестру сделать укол. Я перестала плакать, попросила телеграмму, прочла ее. Сказала Володе с Марией чтоб они домой шли, а мы с сестрой пошли на почту. Отбили телеграмму, чтоб ждали: выезжаем. Ильвес по селектору попросил начальника управления Полетаева, чтоб приготовили полторы сотни денег. Приехал к нам домой на мотоцикле, повез нас в райвоенкомат. Там нам дали отношение на билеты и позвонили в аэропорт. Ответили: на четыре часа будет красноярский самолет. Нас Яков Мартынович Ильвес привез домой. Мария в доме не осталась, пошла к Масленцовым, а мы поехали с Володей.

В Красноярске сидели часа три. Народу уйма, но нас отправили. Пока я сидела, все передумала. Может, он из-за подружки себя угробил. Он писал дневник и прятал под постель, а я читала его. Он писал: „Если Надя мне изменит, я жить не буду“. Тогда Надя вышла замуж. Мы боялись ему написать, а племянница Тамара Федькина сразу написала ему. Когда я стала его утешать: мол, в жизни все бывает и, может, Надя не дождет его, он мне ответил: „Мамулечка, родная, я давно все знаю, но я ей могу пожелать побольше иметь короедов и счастья в жизни“. Похвалил Тамару за то, что она одна не побоялась сказать правду. А вы, мол, с другом Володей умалчивали да и брат тоже молчал.

Я подумала: если это самоубийство, я не стану его жалеть. А все это было от уколов: они мне наставили уколов и пить что-то давали.

Объявили посадку на Борзянской, мы пошли. Прилетели на аэродром Борзя-2. Спросили, куда нам идти, чтоб попасть в военную часть. Нам показали. Володя спросил, где найти кого. Боец пошел и вернулся с майором. Познакомились, он провел нас в свободную комнату. Сразу объяснил, что Толя в морге за сорок километров. Привезут завтра и хоронить будут завтра.

Я ревела, слушая их разговор. Потом спросила: „Скажите, это не самоубийство?“ Майор, не задумываясь, ответил: „Нет, мамаша, это несчастный случай“. Оказывается, упал подъемный кран, на котором работал Толяша. Они с Володей ушли, а я представила себе гроб с моей кровиночкой. Упала я на койку, уткнулась лицом в подушку и шепчу: „Толенька, радость ты моя, да где же ты лежишь, мой ненаглядушка?“ Заскрипела дверь, вошла жена майора Маша. Я села, она уговаривает: надо брать себя в руки. Хоть убейся, а его не поднять. Она говорила, а я молчала, слезы текли не унимаясь.

Маша ушла, пришел Володя, и Беец, ужин принес. Я говорю: „Не хочу“. Володя говорит: „Вы не будете есть, и я не притронусь“. Делать нечего, знаю, что с десяти утра у нас с ним во рту ничего не было. Маленько поели, я говорю: „Володя, повезем в Кемерово“.

А жара стояла безбожная. Сын сел ко мне, положил руку на плечо: „Зачем же? Жарко“. Я согласилась.

Назавтра привезли Толика уже в гробу. Поставили в клуб и только тогда позвали нас. Стоял почетный караул. Володя обнял меня, уговаривает: „Крепись, мама“.