Не могу больше (СИ)

— Джон. Джон, черт побери!

— Не кричи.

Джон хорошо его изучил, времени на это было вполне достаточно — как оказалось, целая жизнь. Последние несколько дней Шерлок выглядел рассеянно-отрешенным. Отсутствующий, нездешний взгляд, перечерченная тонкой линией переносица, сосредоточенно сжатый рот — знакомый портрет. Таким Шерлок бывал в периоды полного погружения в новое дело. Тогда, давным-давно, когда жизнь не казалась непролазной трясиной.

Есть? Спать? Джон, я тебя умоляю. Мне сейчас не до примитивной возни.

Вот и сейчас: захвачен, увлечен, очарован. Все признаки одержимости на лицо.

Дело. У Шерлока новое дело. О котором почему-то не обязательно знать другу и недолюбовнику Джону Ватсону. Что ж, раскисший, на грани издыхания Джон ему не помощник. Сыщик с нежным сердцем. С больными глазами. Неуверенный в себе. Придавленный чувством вины. Истекающий медом любви неудачник. Конечно, на такого надежды мало. А ну как дрогнет рука? Да и от маленького смешного мозга, основательно потрясенного нахлынувшим счастьем-несчастьем, толку почти никакого. Досадный балласт, и только.

Не приду ни завтра, ни послезавтра. И никаких чертовых поцелуев.

***

Два дня Джон не появлялся на Бейкер-стрит.

Удивительно, но он не страдал, не сходил с ума. Звонил Шерлоку, фальшиво посмеиваясь, что тот может наслаждаться свободой и пустым холодильником, и втайне радуясь недоуменному граду вопросов: все ли в порядке? не болен ли Джон? когда его ждать? завтра? нет? почему? а когда? что значит — не знаю?

Не знаю — значит, не знаю. С чего это ты переполошился? Привет инспектору Лестрейду. Работодателю, мать твою.

Но именно на исходе двух этих дней без Шерлока он сорвался. Срыв был коротким и странным, но основательно надорвавшим душу и положившим начало тяжелой, глухой безнадеге. И новому срыву. Безобразному.

На этот раз война не преследовала Джона запахом бойни. Ночь за прикрытыми веками была абсолютно пуста. Пуста и черна. Нагретая яма без проблеска звездного света. Проснулся он не от ставшего уже привычным кошмара. Его разбудила весьма прозаическая причина — переполненный мочевой пузырь. Захотелось банально отлить. Он распахнул глаза, с тяжелым вздохом переворачиваясь на спину, и вперился в проступающий из тьмы потолок. Диван отозвался злорадным поскрипыванием, поясница, позвоночник и мышцы спины — тянущей болью.

Достала эта долбаная развалина.

Джон сходил в туалет, ополоснул руки, лицо, насухо вытерся и пригладил задорно торчащий вихор, а потом, сдернув с дивана плед, отправился в спальню. Плотно закутавшись и подложив под голову одну из разбросанных на кровати подушечек, он лег рядом с женой, прислушиваясь к растекающемуся по мышцам блаженству.

В конце концов, сколько можно себя истязать? Кости трещат.

Мгновенно проснувшись, Мэри с неожиданной силой и ловкостью выпутала мужа из надежной плюшевой обороны и жарко прильнула.

— Джон…

Рука проворно скользнула в трусы, отчаянной горстью сжав гениталии. Пальцы зарылись в короткие волоски, лихорадочно лаская нежную кожу. Не игривости, не дразнящей фривольности — одна стихийная страсть.

В паху резануло остро и больно. Загорелось, напряглось, взмокло. Джон застонал и грубо выдернул наружу повлажневшую руку. — Нет.

— Почему?

Он слепо шарил вокруг себя — прикрыться, спрятаться от настойчивых рук. Нелепо, по-детски глупо. И дрожь по телу неслась пугливая, ребячья.

— Почему, Джон? Ты же пришел. И ты хочешь.

— Хочу.

Она прижалась лицом к плечу. Боже, боже, неужели… Сухой жар опалил кожу. Оставил след, который захотелось немедленно смыть ледяной водой.

— Мэри, прошу тебя.

— Не надо, милый. Я всё понимаю. Тебе очень трудно сейчас. Но мы справимся с этим… с этой бедой. — Губы торопливо пробегались по скулам и подбородку. Ещё немножко, и будет захвачен рот: жадный до ласк язык ворвется, и настрадавшуюся в одиночестве женщину охватит сладкая дрожь. — Ты мой. Ты сильный. Боже, какой ты сильный. Мужчина…

Джон резко тряхнул головой, как надоедливое насекомое отгоняя её поцелуи. Протестующий, полный горечи взгляд отрезвил, пригвоздил Мэри к кровати: не пошевелиться, ни сдвинуться с места. Ныли соски, по бедрам лился огонь.

Он что, издевается?

— Но… Джон?

— Прости. Прости за всё.

— Уже простила. Мы вместе. Я люблю тебя. — Порывисто обняла и притянула к себе. — Иди сюда.

— Это невозможно. Невозможно, понимаешь? Ты красивая, Мэри. Очень красивая. Нежная. Милая. — Неожиданная ярость оглушила и ослепила. Блядские три недели вывернули его наизнанку. Расплавили, превратив в дерьмовую лужу. Горло жарко вскипало шипящими воплями: — Но, мать твою, никогда, никогда больше не трогай меня руками! Никогда! Никогда! Слышишь? Никогда!

Мэри в ужасе отшатнулась. Удар казался ей неизбежным: до неузнаваемости изменившееся, чужое лицо заливала смертельная бледность, губы тряслись, в глазах полыхала откровенная ненависть. Сейчас он сожмет кулаки и уничтожит остатки её мечты.

За что?

Но ярость схлынула так же внезапно, как накатила. Джон перевел дыхание и взглянул виновато, измученно. — Прости. Бога ради, прости. Не знаю, что происходит.