Не могу больше (СИ)

Так сильно вдруг потянуло к Гарри, что опалило легкие — не вздохнуть. Увидеть задорную улыбку — точную копию его собственной, — заглянуть в родные глаза. Гарри умела сказать нужное слово, умела посмотреть так, что мрак светлел и таял. И рождественское чудо сотворить тоже умела. Его маленькая, смелая, независимая сестричка.

Мэри вздрогнула и беспокойно метнулась, и Джон отодвинулся к самому краю — каждое жаркое прикосновение почему-то вызывало озноб.

Снова он стоял у обрыва и заглядывал в беспросветную глубь: темно…

Заснул он внезапно — тяжело и надолго. Словно кто-то смилостивился, наконец, и полностью отключил измученное сознание: ни единого проблеска.

Пробуждение было безрадостным, муторно ныла грудь, и горло трепетало от непролитых, проглоченных слёз. Джон резко сел на постели и тряхнул головой — к черту! К черту и дьяволу эти слепые блуждания — всю его жизнь после смерти. Сколько можно?! Не было никакой смерти! А значит — не было ничего.

Но тут же навалилась тоска. Разговор с Эммой и тошнотворно реалистичный сон, который он помнил во всех издевательски откровенных подробностях, больно карябали душу… Джон прижал ладони к лицу. Ощущение обмана было глобальным и давило всей своей беспощадной тяжестью.

Мэри и её кошмарная тайна.

Шерлок.

Покрытая искрами похотливого пота спина, смуглые ягодицы, сжимающиеся и расслабляющиеся в яростном танце властных толчков…

А вдруг? Вдруг они в самом деле…

Нет, нет! Безумие! Как мог он даже на миг предположить подобную дикость?!

В паху полоснуло больно и сладко, налилось жаром, вздыбилось. Он в бешенстве сжал отозвавшийся короткими спазмами член, и тут же в испуге отдернул руку. С ума он, что ли, сошёл?! Не хватало ещё залезть в штаны прямо здесь, на этом полудетском ложе своей жены.

И который теперь час?

Взглянув на часы, Джон тихо присвистнул — скоро двенадцать. Никогда ещё ему не приходилось спать до полудня. Видимо, издерганный разум сам за него всё решил: погрузился в краткосрочный анабиоз. Но Джон не чувствовал себя отдохнувшим — напротив, в висках билась тупая боль, мышцы натружено ныли, и скручивало поясницу. Возможно, долгая дорога и изрядная порция выпитого были тому причиной, возможно, его раздробило и сплющило ночное смятение.

Дверь еле заметно дрогнула и приоткрылась. Легкое дыхание просочилось в спальню.

— Я не сплю, — отозвался Джон. — Мэри?

Жена заглянула и остановилась в дверях.

— Доброе утро.

— Скорее уж — добрый день. — Джону было неловко сидеть перед ней неодетым, будто и не было ночи, проведённой ими в одной постели. — Почему ты не разбудила меня?

Мэри прошла в комнату и остановилась возле окна — тоненькая, нежная в теплом пушистом свитере.

— Зачем? Ты спал очень крепко. К тому же сильно метёт — вряд ли мы сегодня уедем.

— Похоже на то. Но, когда снегопад прекратится…

— Джон, ни к чему меня уговаривать — я готова уехать в любую минуту. — Она прикоснулась к стеклу. — Снег такой холодный и сладкий. Как твой поцелуй. Я выходила в сад — пыталась пробраться к тому месту… Ведь ты уже знаешь? — Обернувшись, она посмотрела пристально и почти надменно: готовая принять всё, что услышит, и не собирающаяся виниться и каяться. — Знаешь, как погиб мой отец? Наверняка она тебе рассказала.

— С чего ты это взяла?

— Слышала, как ты уходил. И знаю её привычку торчать по ночам у камина и напиваться.

— Ты говоришь о своей матери… — предупреждающе начал Джон.

Но Мэри будто не слышала.

— Представляю, как она насладилась эффектом. Я плакала, плакала, ждала, а потом задремала. Не дождавшись… Так ты уже знаешь?

— В общих чертах.

— И ничего не хочешь сказать?

— Мне жаль.

— Жаль? И только? Странно.

— Мне очень жаль. Прошло много лет.

— Да. Но болит по-прежнему сильно. Особенно здесь, в этом доме.

— Зачем было приезжать?

Мэри усмехнулась горько и зло. — Очень уж хотелось вырвать тебя из его грязных лап. — Она обернулась и посмотрела в упор: — И я это сделала. Хотя бы на одно проклятое Рождество. Ты голоден?

Джон оцепенело смотрел и слушал. Но на смену оцепенению медленно приходило долгожданное облегчение: господи, господи, наконец-то узел разрублен. Он ни за что, ни за что на свете не останется с этой женщиной.

Не дождавшись ответа, она подошла и присела на край постели.

— Ты сейчас меня ненавидишь, — раздался тихий, печальный шепот, словно Мэри боялась, что сад за окном может услышать её слова и запротестовать. — Но подумай, прежде чем принимать решение. Я говорю и делаю плохие, гадкие вещи. Ненавижу Шерлока. Боюсь его. Ревную. В твоих глазах я больше не вижу любви. Ничего в них не вижу. И скорее всего, моя близость тебе противна. Но бросить меня грешно — я вросла в тебя кожей.

Она поднялась и вышла, плотно прикрыв за собою дверь.

Джон со стоном зарылся лицом в подушку. Эта чертова жизнь его доконает! Все её безжалостные тычки и затрещины.

Он кубарем слетел с постели и схватил телефон.

— Джон?

Радость в голосе Шерлока была непереносимой, сжигающей, не оставляющей места сомнениям, но всё-таки Джон взволнованно его оборвал: — Погоди. Скажи мне…

— Что случилось? Почему ты… такой?

— Заткнись. Скажи — ты и Джим…

— Я и Джим?